Призрачный поцелуй

– Я живу за ним. В деревне у меня только зверинец.

Наверное, теперь что-то отразилось и на моем лице: если не ужас – перед чащей, перед ее коварными изгибами, – то недоумение. Не существовало правил, воспрещающих заходить в лес: в нем собирали грибы и ягоды, выкупали делянки, а на каникулах детвора резвилась в прудах на опушке. Однако правило – негласное – не заходить слишком далеко существовало действительно: даже местные рабочие, прокладывающие дороги между поселками, старались не разделяться. Здесь не охотились ни медведи, ни волки – разве что лисы да барсуки, – однако старухи трижды сплевывали: «Не водись с тенями, коли мелькнут, беги, словно за тобой сами черти по пятам». И недра его – с торфяниками, буреломами и курганами, усыпанными голубикой, которую никто не собирал, – стояли дикими, нетронутыми и оттого – жестокими.

Даже тем, кто выезжал из деревни, советовали крепко пропариться в бане с дороги – от нечистого, что могло прилипнуть в пути. А за Настей ветви смыкались – не с лязганьем клетки, но будто бархатная вуаль…

Было нечто тошнотворное в том, как чаща и тьма поглощали ее. Меня передернуло, но Настя так и не отстранилась, продолжая держать мое запястье. Во внезапно пробравшем холоде – ветер, это все ветер – прикосновение ощущалось раскаленным.

– Лера. Тебе страшно. Из-за леса, – сказала она. – Почему?

Я ухмыльнулась, маскируя собственную осечку:

– Настя. С чего такое участие?

– Почему ты его боишься?

Я полагала, что неплохо улавливаю ее эмоции – или, скорее, что она дозволяет мне улавливать их. Но ее глаза вновь налились чернотой, и в них читалось лишь напряжение. Будто, дерзни я солгать, она не протянет свою обжигающую руку помощи и тепла больше не станет – навсегда, не для меня, не здесь.

– Потому что… – запнулась я, – потому что не могу понять, как идти сквозь него.

Не могу понять, как у тебя получается – как тебя не сковывает чем-то примитивным, бездумным, бей или беги, как пустота не разверзается у тебя в животе, сосущая и необъятная, когда ты стоишь подле чащи, или, вернее, она стоит перед тобой, деревья, деревья, деревья и то ненасытное, что скользит между ними. Вся моя суть бунтовала против того, чтобы нырнуть под шелестящую сень, отдать себя на милость тому, у чего не было крови, струящейся в венах. Лес дышал, но ни одно живое создание не могло бы дышать с ним в унисон; давным-давно я яростно доказывала бабушке и ее соседке, что соловьи и дятлы там на самом деле мертвые и, когда дневной свет настигает их, падают оземь, коченеют, но воскресают, когда луна выплывает на небосклон, если дикие кошки не обглодают их. Лес полнился мертвыми вещами, и я очень, очень – до безумия – не хотела становиться одной из них.

Но Настя была другой. Она не просто «не боялась», нет; из вечера в вечер она понукала коня в густой мрак, туда, где не загорелся бы даже самый яркий факел. И глаза у нее были как у призрачного пса, что лает трижды, прежде чем…

– А ты сама живая?

Я всмотрелась в нее – как не всматривалась раньше. Мозоли и почва под короткими ногтями; на майке пятна машинного масла. Иногда она терла глаза, припухшие от усталости. На ее месте я оскорбилась бы: жизнь бурлила в ней, терпкая, неразбавленная. И все же она ответила, словно смертью ее укоряли постоянно:

– Да, живая. Ты уже видела кого-то, кто нет?

Уже. Будто это случилось бы рано или поздно.

Я упрекнула бы ее во множестве вещей; мне не нужны загадки или прошлое – не нужна изба на «пограничье». Но изнеможение рвотным спазмом сворачивалось в трахее. В ее объяснениях я не нуждалась тоже – только чтобы гниль во мне лопнула, вылилась и ее можно было бы химией отдраить с собственной изнанки.