Призрачно все...

— Кто здесь ворвань? — поинтересовался Изместьев, изо всех сил стараясь придать голосу былую мужскую силу и глядя приближавшемуся мужу аккурат в худой кадык. — Ты с каких радостей нажрался-то? В роддом заявился, не в прачечную!

Услышанное прервало траекторию пьяного «дяди Федора» подобно штанге, оказавшейся на пути летящего мяча. Он икнул, сильно потянул пещеристым носом воздух и, прищурившись, взглянул на супругу. Потом как рявкнет:

— Ты когда научишься пацанов рожать? А?! Я тебе чо говорил? Без сына не возвращайся! А ты?

С ужасом почувствовав, как от резкого гортанного крика супруга в трусы у него что-то выбежало, Изместьев сжал, как мог, непривычно худые ляжки и попытался взглянуть в мутные глаза бородача со всей оставшейся на тот момент у него смелостью. Все сидевшие в холле враз замолчали и повернулись в сторону Доскиных.

— Сам виноват! — пискляво выдавила хрупкая Акулина, отступая под натиском пьяницы-мужа. — Сам струганул не того сперматозоида. Игрек — хромосома, слышал, небось? Так что учись сам пацанов делать, а мне нечего претензии предъявлять.

У Федора от услышанного зашевелилась левая бровь. Он сграбастал жену за плечи, густо обдав сивушно-чесночным выхлопом.

— Ты чо тарабанишь, лярва? Ишь, набралась тама всякой галиматьи! Я отучу тебя, стервечина! Я покажу тебе такие хромые-уемы, сама до конца жизни хромать мтанешь!

Дальше все помнилось с трудом: от перегара Акулина чуть не потеряла сознание. Чьи-то сильные руки оттащили пьяного супруга от побледневшей женщины. Крики, рычание, мат…

Зачем Кедрачу «комсомолка»?

— Хоть застрелись сейчас здесь, на моих глазах! Я все равно не поверю. Да мне без разницы. И эти гвоздики можешь забрать, не нужны они мне. После всего, что ты учудил, я никому из мужиков не верю. Не верю!!! И пошли вы все!

Растерянно моргая, Вениамин Поплевко стоял на лестничной площадке с огромным букетом цветов, а Кристина, утирая со щек одну слезу за другой, все норовила закрыть дверь перед своим бывшим любовником.

— Ты даже не выслушаешь меня, русалка? — своим прежним бархатисто-нежным голосом поинтересовался «дельфин», едва не выронив из «плавников» букет. — Любой невинно осужденный должен иметь право на реабилитацию, а ты мне даже слово не даешь сказать. Уверен, когда ты меня выслушаешь…

— Нет у меня никакого желания тебя слушать, перегорело все внутри. Растоптал ты все святое, что было. Сейчас мне все равно…

— В принципе, и рассказывать-то нечего, — Вениамин неожиданно отступил, опустил голову. — Так, забытье, межсезонье какое-то… Межсезонье жизни, переход из одного состояния в другое. Я грешным делом подумал, что уже на небесах. Кто-то лишил меня возможности двигаться, говорить, чувствовать. Кто-то так решил.

— Ну, вот и ступай с этим кем-то знаешь, куда?!

— Если бы знать с кем, — растерянно протянул Вениамин. — Я ничего не помню из того, что произошло. Я знаю, это звучит бредово… Но меня надули, мною воспользовались. Вернее, как я понимаю, моим телом…

— Ты что, предмет туалета?.. Или пилка для ногтей? Как могли тобой воспользоваться?

— Когда я в глубокой коме, то могу быть кем угодно, — перебил он ее с укоризной в голосе. — В том числе и пилкой, и предметом туалета. И ты об этом отлично осведомлена. Я — жертва!

— Ах, тебя пожалеть надо? Так вот: жалости от меня ты не добьешься! И убирайся отсюда по-хорошему!

С этими словами она все же захлопнула дверь перед Вениамином. Оказавшись одна в прихожей, прислонилась к стене и тихо расплакалась.

Раньше нужно было, Венечка, гораздо раньше. Сейчас абсолютно все человеческое меркло, бледнело перед монотонным позвякиванием инструментов, какими-то непонятными акушерскими шутками, улыбками поверх масок. Чик-чик…

«Алиса, представляешь, вчера пилинг делала…» —Чик-чик… —  «Там же ноготки хотела нарастить, да вовремя одумалась: на операциях-то я что с ними делать буду? С ноготками-то?»Чик-чик.

Совершая убийство, женщины говорили о пилинге и ногтях. Какими после этого могут быть любовь, верность, душа, бог? Чик-чик, монотонное позвякивание… Чик-чик. К чему гвоздики, к чему слова? Когда отсасывающе-хлюпающие звуки, словно пылесосом кто-то решил за диваном пыль собрать, по частям уничтожили плод их с Вениамином любви.

К чему слова? Зачем цветы? Что они могут изменить?

Хотя вычеркнуть из головы все: улыбку, взгляд, робость при первой встрече ох как непросто. Но надо. Вениамин — он, как первоклассник. Ухаживал за ней, как ее отец когда-то ухаживал за ее матерью. Кристина помнила рассказы, слышанные в детстве.

Были цветы и свидания, многочисленные походы в театры и кино, на выставки и концерты. Если заново переписать летопись их с Вениамином любви, получится классический сентиментальный роман в строгих традиция Бунина или Тургенева, Лескова или Куприна.