Привычка умирать

— Дай-ка монету, — сказал Михаил Егору. Взял и подкинул ее со словами: — Если орел — мне Ольгу ломать, решка — тебе, тогда я без мазы.

Банальный, в общем-то, мужской треп, пошлые разборки, помогающие коротать время на ночных дежурствах, абсолютно не предназначенные для ушей юных дев. К тому же влюбленных в тебя по эти самые уши.

— Жениться я на ней хотел… — тихо сказал Егор, поглядев на упавшую монету. Михаил тоже глянул и молча усмехнулся, затягиваясь.

Элджи бежала, давя судорожные всхлипы; из-под босых ног разлетались фонтаны брызг, вскоре ее лучшее платье украсилось грязными потеками.

Удар был потрясающ. Она для него не любимая и не единственная. У него такие на каждом “объекте” — молодые, нежные… телки. Они ему уже опостылели, он их разыгрывает в орлянку… Ну не их и не ее, податливую дурочку Элджи, а какую-то лучшую — строптивую, гордую… Как ни странно, если бы они разыгрывали Элджи, она была бы менее потрясена и раздавлена — выходит, что она не стоит даже этого. Она для них просто ничтожество, кукла, ноль…

Под пятку попал подлый “подводный” камень, и она с разбегу шлепнулась — прямо в ту самую необъятную лужу, окончательно вымокнув, став похожей на драную кошку, еще и вдоволь наглотавшись вонючей воды. Одна туфля куда-то подевалась — наверное, потонула.

“Ну и черт с ней!”

Убитая горем и унижением, Элджи все же не дошла еще до того, чтобы ползать, рыдая, в луже, обшаривая ее дно. Вообще-то она была не из тех, кто привык безропотно глотать обиды и молча страдать, проливая в одиночестве слезы. Грязевая ванна привела ее в чувство и одновременно стала “последней каплей”.

Выбравшись из лужи, Элджи остановилась на тротуаре: действуя с полным сознанием, она примерилась и ударила себя в лоб туфлей, то есть непосредственно шпилькой — но не прямо, а по касательной. Из рассеченной кожи над бровью моментально хлынула кровь. Резкая боль принесла некоторое облегчение. Элджи отбросила в лужу и вторую туфлю — прощайте, лодочки, плавайте! — и вновь побежала куда-то.

С детства она привыкла к тому, что никто в квартале не смел безнаказанно ее обидеть. Она, в отличие от многих здесь, не была беззащитна! И сейчас она бежала вовсе не куда глаза глядят, как могло показаться.

Дверь трактира хлопнула — мало кто из сидевших обернулся на привычный звук. Но через мгновение большинство уже повскакали с мест: стоявшее у двери босоногое, дрожащее создание с лицом, залитым кровью, в платье, облепившем тело наподобие мокрой тряпки, протягивало в зал тонкие руки, взывая жалобно:

— Папа! Робби! Артур! — голос был слаб и прерывался рыданиями.

Не сразу узнали дочку Эда Пороха. Да и сам Порох, заседавший здесь ежевечерне после работы, в компании двух сыновей, не сразу признал в облезлой фигуре свое младшенькое, самое любимое чадо — умницу и первую в квартале красавицу.

— Кто?! Элджи! Кто?! — рычал он, в то время как девушку усадили, оказывая по мере сил первую помощь: укутали взявшимся откуда-то одеялом и влили сквозь стучащие зубы стопку коньяка. Завсегдатаи столпились вокруг, бармен, уже вызвавший “Скорую”, суетился с аптечкой, вытирая кровь с лица девушки и вполне профессионально обрабатывая ранку на лбу. Бедняжка лишь судорожно всхлипывала.

— Эл, скажи хотя бы, где это было? Скажи хоть что-нибудь! — умолял ее старший брат Артур, растирая ледяные, как ему казалось, руки сестры.

В дверях нарисовались белые халаты, когда Элджи наконец заговорила:

— Портал… — сдавленно произнесла она. — Патрульные… Он… Они меня… — она задохнулась, словно не в силах больше произнести ни слова, и заплакала навзрыд.

Тут родственников оттеснили врачи и вынесли на носилках несчастную — в самом деле до глубины души несчастную девушку, имевшую все основания горько плакать и не сказавшую, кстати, ни слова лжи.

Младшему — Робби — отец велел ехать с нею, сам же остался стоять посреди трактира, широко расставив ноги, сжав кулаки. Он молчал. Зато вокруг него, как вокруг скалы на взморье, постепенно нарастало и ширилось бурление, безмолвным центром которого он был. Начало положил старик Адреналиныч, испокон веку прописанный в уголке здешнего бара:

— Вот значит, что они теперь творят, — произнес он скорбно. — Вот до чего докатились! А все потому, что бессмертие им теперь, видишь ли, нашим дорогим Президентом обещано.

— А ежели бессмертие, так что ж, значит, все можно? — пророкотал Борис Зацепа — здешний вышибала, получивший прозвище Нокаут за неумение бить так, чтобы в тот же момент человека не вырубить.

— А то как же? Вон в новостях, слыхал, что говорили: все раны на них сразу заживают, и не стареют они — ну как есть боги!

— Ими себя и возомнили! — басовито поддакнул Валя Маленький, являвшийся на самом деле не таким уж и маленьким, а даже весьма большим пивным бочонком.

— И греха они не боятся, — подал голос худой, как жердь, чернявый мужик по прозвищу Архиерей, — раз нет для них смерти, нет и искупления!