Приведен в исполнение... [Повести]

Потом была шумная свадьба или что-то в этом роде, какие-то военные и их дамы или жены — кто их там разберет, шум, гам, фокстроты, и танго, и краковяк по требованию начальника академии, который зашел на несколько минут и, отплясав, исчез. Все кричали, у Тони разболелась голова, и она вышла в коридор. Это невозможно, думала она, это совершенно невозможно, я люблю другого, и они не смеют жертвовать мною, гадость какая, за это судить надо! Она стиснула зубы от безысходности и отчаяния и опомнилась только тогда, когда увидела Тихона, он дергал ее за рукав и что-то говорил. «Ммм-м», — замычала она в ответ, не понимая, почему не произносятся слова, потом, приходя в себя, сказала грубо: «Чего тебе?» Он не обиделся и только нежно гладил ее по рукаву парадной крепдешиновой кофточки. «Нет, с этим надо кончать, — подогрела себя Тоня. — Раз и навсегда, нельзя же поддаваться этой черноте, конечно — отец, двадцатилетняя беспорочная служба и медаль юбилейная „XX лет в РККА“ — все это дорогого стоит, а разве ее сломанная жизнь, загубленная жизнь, растоптанная жизнь — не стоит ничего? Протопоп Аввакум на костер пошел, а мы все больше у пионерских костров славные песни поем, все рассуждаем: сейчас — это ничего, это совсем не главное, вот нападет враг — тогда другое дело, тогда мы все, как один человек…»

— Иди за мной… — Тоня услышала сзади послушный звон его шпор и толкнула дверь кухни. Здесь было душно, жарко и чадно, тетка вытаскивала из духовки огромный румяный пирог, ей помогали две женщины с кафедры отца, Тоня еще не успела с ними познакомиться.

— По-моему, удался! — громогласно провозгласила тетка и победно посмотрела на Тоню. — Такого пирога никто не ел с октября тысяча девятьсот семнадцатого!

— Зато их много ели до этого, — язвительно произнесла Тоня. — Мне надо поговорить с… женихом.

Тихон послушно стоял на пороге и теребил портупею, тетка посмотрела на него долгим взглядом:

— Мы, женщины, любим нежность и твердость… Не сваляй дурака. — Она повернулась к своим помощницам: — Вперед!

Все трое подхватили противень с пирогом, Тихон галантно поддержал его снизу, двери закрылись — они были на пружине, Тоня отодвинула табуретку:

— Чего ждешь?

Тихон поискал глазами — на что бы сесть, не нашел и взгромоздился на край кухонного стола.

— Очень смотришься, — кивнула Тоня. — Тихон, я не выйду за тебя.

— Почему? — неожиданно спокойно спросил он.

— Потому что я тебя не люблю.

— Ты меня не знаешь.

— Когда узнаю — возненавижу, — медленно, почти по слогам сказала Тоня. — Если тебе так удобнее — я сейчас всем объявлю сама.

— Все же — почему? — еще спокойнее спросил он.

— Я люблю другого.

— Где он?

— Не… знаю. Впрочем, тебе это все равно.

— Ты ошибаешься. Позволь, я разовью свою мысль.

— Не трудись. Хочешь правду? Ты неискренний. Ты… чужой! Ты… У тебя глаза все время бегают!

— Тоня… О чем ты? Какая неискренность, ты взгляни окрест себя… Ты хоть понимаешь, что происходит? А у меня мечта… Вдумайся — мечта!

— Декабристы на эшафот взошли, на каторгу, их жены разделили участь мужей! А ты… О чем ты говоришь?

— Ты тоже мечтаешь… разделить… чью-то участь? Я думал, ты — умнее. — Он встал, оправил ремень, гимнастерку и посмотрел на Тоню каким-то странным взглядом. — Ты перечитай «Гранатовый браслет», финал… — Он аккуратно притворил за собой дверь.

Она выскочила следом, схватила за рукав:

— Все это очень печально и очень красиво, любезный друг Тишенька, только если ты на самом деле… на самом деле… — она не находила слов, понимая, что слова про любовь произнести не сможет, — одним словом, если ты… Понимаешь, да? Ну и вот, жди, зайчик, «Графа Монте-Кристо» читал? Последние слова Эдмона помнишь? «Смысл человеческой жизни заключается в двух словах: ждать и надеяться». Все, — она отпустила его рукав и повернулась, чтобы уйти, он остановил ее, спросил упавшим голосом: «А сегодня… сейчас… ты… Нет?» «Нет».

— А может, и не война? — Зиновьев боялся. — Ты что, академик, — поморщился Фаломеев, — не веришь — у профессионала спроси, — он повел головой в сторону майора.

— Как оказать… — замялся тот, — предположим худшее, ну и что?

Начинался ранний июньский рассвет, далекий горизонт за окном вспыхнул, только что совсем темная, черная даже, трава у края железнодорожного полотна вдруг изумрудно зазеленела, и ослепительно-белая колокольня сельской церкви разделила сине-голубое небо на две неравные половины: одна стремительно откатывалась назад, другая наступала, открывая излучину реки, мост и небольшой городок на ближней стороне…

— Немца знаешь зачем к границе везут? — спросил вдруг Фаломеев и, не дожидаясь Тониного вопроса, ответил: — Отдадут друзьям-товарищам и получат «данке шен», вот так…

— Парвакатор ты… — негромко и очень вяло произнес Зиновьев, похоже было, что его бойцовский дух сильно испарился, если не исчез совсем.