Приведен в исполнение... [Повести]

— Папеньки или пап а, уж если вы чего-то там начитались, — безжалостно сказала Тоня. — Я сыта, пойду. — Она встала и направилась к дверям, Тихон крикнул ей вслед: «а то вы не начитались, тоже мне, из девятнадцатого века», — «именно оттуда», — отозвалась Тоня, столкнувшись в дверях с полным шатеном в коверкотовой гимнастерке, на рукавах которой золотело по три угольника. Все вскочили, комкор небрежно махнул рукой — продолжайте, товарищи, — и заговорщицки подмигнул официантке: «Мне, Люсенька, пожирнее и побольше».

Громыхнула дверь, потом вторая, уже ближе, в коридор ввалился Фаломеев и посмотрел на Тоню отсутствующим взглядом. «Степан Степаныч…» — она не успела даже шагнуть к нему — он уже ловко-привычно двигался вдоль стены, перебирая по ней руками. Поравнявшись с Тоней, икнул и уставился на нее расширившимися, совершенно бессмысленными зрачками. «Господи…» — только и произнесла Тоня, порываясь уйти, но он удержал ее.

— Подожди… — Он держал крепко. — Боишься? Не надо, я порядочный человек, я никому, понимаешь — ни-ко-му, не сделал в жизни зла. — Он говорил ровным, совершенно осмысленным голосом, и это невозможное, немыслимое противоречие — голоса и глаз — настолько ошеломило Тоню, что она потеряла дар речи. — Хочешь, я расскажу тебе, где слу… где работал? Хочешь? — Он еще раз громко икнул и прикрыл рот ладонью. — Извини, нажрался… Хамским образом… А ты — достойная… Честная… Ты… Слушай, как на духу… — Он взмахнул рукой. — Нет, как в отделе… этом… В общем… — Он тяжело рухнул на дорожку и оглушительно захрапел. Дверь купе поехала, высунулась заспанная физиономия Зиновьева, он начал улыбаться — с каждой секундой все шире и смешливее, Наконец, давясь смехом, посмотрел на Тоню:

— Ну? Что я вам говорил?

— Помоги поднять, — Тоня взяла Фаломеева под мышки, — ну, что же вы?

— Одичал я, что ли? — дернул ртом Зиновьев. — Идьёта этого таскать? Пусть его валяется…

— Как вам не стыдно? — Тоня поволокла рыхлое, совершенно безжизненное тело, но тут же отпустила. Фаломеев тяжело грохнулся. — Господи… Ну что вы за человек…

— Я-то человек, — подхватил Зиновьев, — и я вас предупреждал, уж не взыщите. — Он шагнул к Тоне и поднял ноги Фаломеева. — Нет… — он с сомнением поглядел на Тоню, — не потянете. И вообще — детей вам, еще рожать, так что беритесь за ноги. — Они поменялись местами, втащили Фаломеева в купе, но поднять на полку не смогли. — Ну и черт с ним, пускай себе на полу дрыхнет, не велик барин… — Зиновьев сел и стал вытирать пот с лица.

В коридоре послышался шум, в купе заглянул подтянутого вида молодой человек в коверкотовом макинтоше, окинув Тоню и Зиновьева липучим взглядом, на мгновение задержал глаза на безжизненно распростертом теле Фаломеева и спросил начальственно — так обычно спрашивают в армии новобранцев:

— Сколько вас тут?

— Нас здесь трое, — не скрывая насмешки, отрапортовала Тоня, но молодой человек не понял иронии или сделал вид:

— Сейчас к вам подселится майор из соседнего купе, надеюсь — не возражаете.

— А кого-нибудь другого нельзя? — без улыбки спросила Тоня. — И вообще, вы кто такой?

— Место у вас свободное, других кандидатур не имеется. — Он выглянул в коридор: — Товарищ майор, прошу, — подвинулся, уступая дорогу, — вот ваше место, не возражаете? С товарищами мы уже договорились.

Кисляев кивнул, лучезарно улыбнулся Тоне, слегка нагнулся над Фаломеевым:

— Я наверх, не возражаете? — И, не дожидаясь согласия, попросил: — Подайте мне портфельчик…

Зиновьев протянул портфель, Кисляев тряхнул его, внутри что-то звякнуло.

— «Хванчкара»? — Майор оглядел присутствующих приглашающим взглядом.

— Я выйду. — Тоня встала, но молодой человек загородил ей дорогу:

— Нельзя.

— Это почему? — Она попыталась пройти мимо него, но он закрыл дверь.

— Нельзя — это значит нельзя, — снова выглянул в коридор, — еще две-три минуты. — Он вышел, дверь с лязганьем поехала, щелкнул замок.

— Приятно… — Тоня начала оправлять прическу. — Ну и хам… Редкостный.

— Он не хам, — тихо и очень серьезно сказал Кисляев. — Давайте-ка… — Он взялся за ноги Фаломеева, Зиновьев и Тоня ухватили неподвижного Степана Степановича под мышки и с оханьем взгромоздили на полку. — Он не хам, — повторил Кисляев, расстегивая воротничок гимнастерки, — там летчика везут, он, из… сопровождения, поняли?

— Какого еще летчика? — возмутилась Тоня. — Что вы мелете?

— Немецкого… — Кисляев поднял ноги и начал стаскивать сапоги, — извините, жмут, нету сил… Не понимаете, что ли? Немец сел на нашем аэродроме, вынудили ото, ясно вам? Теперь везут к границе. — Он улыбнулся и почесал за ухом: — Политес, скажу я вам… Из ресторана обед принесли, переводчик козлом скачет: битте-дритте и всяко-разно. Тьфу…

— Дела… — протянул Зиновьев. — Это же фашист?

— Это друг, — с издевкой сказала Тоня, — вы сами давеча ораторствовали.

— Это — то самое… — вдруг совершенно трезвым голосом произнес Фаломеев, приподнимаясь на локте и садясь. У него было совершенно белое, безжизненное лицо, но глаза смотрели трезво и отчужденно. — То самое, — повторил он. — Война на носу…