Приведен в исполнение... [Повести]

Шуба и автомобиль… Не на ворованные, конечно. Получил последний крупный гонорар, уже «вне» Виолетты, и купил шубу любимой женщине. Нерационально, конечно. Но почему же только тем, тогда и до тогоможно было делать любимым женщинам подарки, а после того только духи за двадцать пять — предел? Ну пусть гусарство, пусть глупость, а что по-настоящему человеческое, не усредненное укладывается в коридоры и кухню коммунальной квартиры? Чувство локтя и острые глаза, заглядывающие в твою кастрюлю, не дай Бог — икра по восемьдесят «ре»? К черту все, надоело.

А вообще-то — почему можно требовать от Виолетты некой «адекватной» реакции на эту красивую шубу и не менее красивый автомобиль? В конце концов она реагирует так, как ее научили в школе, молодежной организации и на работе. Научили друзья, подруги, окружение и нечто шире всего этого. Разве она виновата? Она только жертва обстоятельств, не более того. Древние книги она не читала по незнанию древнего языка. И вообще: из «обстоятельств» вырывается только тот, кто осознает их великую несообразность и у кого есть желание вырваться. И силы — это, пожалуй, главное. Когда-нибудь феномен общественного сознания вновь отыщет то, что утратил в бесконечных блужданиях по кругам низменого быта и вороньим слободкам души. И придет к любви. Но этот путь тернист, и тернии на нем — жилплощадь, колбаса, автомобиль, дача, шуба и Бог знает что еще… Трудно пробиться сквозь тернии живой души. Изрядно пообдерет она себя, если вообще уцелеет.

А Коркин с друзьями уже приближается…

Постепенно все дела Глебова отошли на второй план, растерянные, испуганные люда звонили ему с утра до вечера, он успокаивал, уговаривал, упрашивал и, оглядываясь во время этих бесконечных телефонных разговоров на Лену, все чаще и чаще замечал в ее глазах тревогу и недоумение. Как-то — после особенно длинного и нервного разговора — Лена раздраженно пожала плечами:

— Ты уверен, что все они невиновны?

— Да.

— А «компетентные»? Ошибаются? Что ты вообще знаешь? Они следили, готовили дело, тебе нужно быть осторожнее.

Он попытался ее успокоить, сказал, что не все в подобных случаях определяется фактами, в конце концов они получают потом сплошь и рядом другое объяснение, в то же время есть нечто, что никогда не подводит, потому что не подвержено точкам зрения, веяниям и влияниям. Вот стоит перед тобой человек, с которым ты общался, приятельствовал или, тем более, дружил, и — ты знаешь: он порядочный человек. И этим все сказано. Наветы рассеются, мнимые доказательства — испарятся, пройдут кампании за и против, а порядочный человек пребудет таковым до гробовой доски. Только это дает надежду, только это…

Разговор был тяжелый и неприятный, на другой день теща спросил: «Ну, Геннадий, ну если вас посадят, ну вы же должны понимать, что будет с Леной?» — «Передачи будет носить». — «Какие передачи, что вы несете?» — «В тюрьму. Не переживайте, это Таганка была с клопами и тараканами, так ее снесли, а Бутырка и Матросская тишина — люкс!» — «Там что, матросы сидели? — заинтересовалась теща. — А почему „тишина“? Они что, сидели тихо?» Глебов успокоил тещу как мог, но она ушла с великим сомнением на лице. С этого дня в дом Глебовых пришла боязливая маета, и хотя ее подавляли, старались не показывать вида, она завладела мыслями, делами, бытом — всей жизнью. На столе валялся незаконченный сценарий, Лена приходила уставшая и раздражалась по каждому пустяку, в самое неподходящее время звонили несчастные «клиенты» и спрашивали совета, так продолжалось до того дня, когда позвонила мать Жиленского и невнятным голосом сообщила, что его арестовали.

Менее всего люди подвержены воздействию праведных формул и заклинаний, — наверное, потому, что их придумывают те, кто хочет оградить собственное презрение к закону, — это Глебов наблюдал со времен студенческой практики. Уже тогда приглашали его более опытные старшие товарищи «на точки»: купить копченой колбасы, банку-другую крабов, дефицитные туфли заграничного производства, это не только не считалось зазорным — наоборот, нормой, только говорить вслух было не принято, и Глебов понял, что так живут многие — может быть, все; в конце концов те редкие исключения, которые приходилось видеть, только банально подтверждали правило: всяк за себя, а великие истины, начертанные на каждом углу, — не более чем приятный фасад. Что ж, это было горькое постижение, очень неприятная правда, но ведь еще сто лет назад заметил русский писатель, что общество разучилось отличать плевела от пшеницы, потому что слишком долго питалось сладким. Для выздоровления же нужны горькие лекарства и горькие истины.