Притяжение Андроникова

В двух-трех фразах, но про архитектора сказано то, что врезается в нашу память, и на том месте, где раньше было полузнакомое имя – Растрелли, теперь будет храниться нечто, душевно и эмоционально осмысленное. Если проанализировать восприятие, этот процесс осмысления занял считаные минуты, даже секунды. Но он состоялся – где-то по дороге, по которой нас ведет рассказчик, ведет, не слишком задерживаясь, потому что рассказать предстоит о многом. Фильм начинается с закадрового голоса Андроникова, и сам он не показывается в кадре, пока не произносит фразу о самом старом здании на Невском. Тут резко прервано одно течение рассказа и как бы начато другое. Потом, по ходу фильма будет возможность еще и еще раз оценить виртуозное и разнообразное владение этим приемом вольного переключения – с одного сюжета на другой, с общей темы на подробность и обратно – к общему. Андроников знает, когда может возникнуть перегрузка информацией, – он тут же дает зрителю мгновение «пустоты», отдыха. Имена, факты, имена, факты, имена… Стоп. Необходима передышка. И возникает «самое старое здание». <…>

Параллельно словам Андроникова у слушающих возникает мощный ассоциативный ряд. Разумеется, его продолжительность зависит от личности слушающего, от меры его подготовленности, от характера и еще от многих вещей. Но можно поручиться: вряд ли кто-то слышит буквально только то, что говорит Андроников. Это исключено элементарной способностью человека сопоставлять и помнить. Любой человек бессознательно и ежеминутно сопоставляет явления, которым (опять же вольно и невольно) оказывается свидетелем. Сопоставляет и делает выводы, мобилизует свой прежний опыт, пересматривает его и накапливает новый.

По существу, на эти простейшие способности человека (которые искусство или развивает, или иногда, увы, заглушает) опирается Андроников. Он не насилует чужое чувство и чужую память – он их пробуждает. Степень волнения и количество ассоциаций уже личное дело каждого телезрителя.

«Это постоянная память о Невском…». Может быть, я ошибаюсь, но еле уловимая печальная (и тем пронзительная, хотя и негромкая) нота слышится в этих словах писателя-ленинградца, волею судьбы ставшего москвичом. Так сложилась судьба у многих, не только у Андроникова. Жизнь была надвое переломлена войной. Такова судьба поколения с особо устроенной памятью, особым опытом и знанием.

Рассказчик почти ничего не говорит о такого рода вещах, но про них нельзя не думать. После войны многие писатели-ленинградцы осели в Москве: К. Федин, В. Каверин, Н. Заболоцкий, В. Шкловский, И. Андроников – список длинный. Ленинград, в котором они выросли, стал городом, куда они теперь стали приезжать. Он остался городом их детства, их счастливой, бурной литературной молодости. А эта молодость и все, что ею в нашей культуре было создано, превратилось в легенду. Не легенду-сказку, но легенду-быль, поддающуюся и нуждающуюся в воскрешении. У людей, чья юность в искусстве связана с этим городом, память о нем особая, острая и ревностная, глубоко интимная. Время и расстояние не ослабляют чувство, но по-своему усиливают его и окрашивают.

И потому – «постоянная память о Невском». И еще – потому, что лет десять назад Ираклий Андроников с киногруппой исходил бы сам любимый город вдоль и поперек, при солнце и белыми ночами; по залам Публичной библиотеки он бы нас провел, и, конечно, показал бы место, где сам когда-то работал, и взял бы с полки книги – тем жестом, каким он умеет брать в руки дорогую вещь, так, что нам передается не только отношение к ней, но и смысл ценности… А сейчас он на расстоянии руководит съемками, а съемочная группа поставляет ему из Ленинграда материал. Он его изучает, отбирает, комментирует. Значит – память о Невском. В этом своя печаль, но и своя мудрость тоже.

О сложных чувствах, которые сопровождают такого рода рассказ, можно только догадываться, ибо автор предельно сдержан. И в этой сдержанности Андроников неожиданно предстает именно ленинградцем. Трудно словами определить неуловимую особенность, присущую ленинградцам старшего поколения, корнями своими связанным с той знаменитой петербургской интеллигенцией, представление о которой сегодня тоже уже стало легендой. Среди этих ленинградцев не приходилось видеть людей «нараспашку». Какой-то иной стиль поведения диктовался, кажется, самим городом. Чопорным этот стиль не назовешь, строгим его назвать можно. В нем особая, петербургская воспитанность и особая культура – манер, способа мыслить, общения, отношения к слову.