Притча о встречном

Кто же в нашей классике не был демократичен и гуманен, талантлив и проницателен, не желал бы лучшей доли для народа — кто, за редким, впрочем, исключением и личных здесь оттенков? И вот редко какой читатель не почувствовал бы здесь ближе всех в таком смысле Чехова и Блока! Как-то особо отчетливо чувствуем — активную жизненность, человеческую конкретность их разума, душевную честность и сокровенно-доверительную — требовательную — любовь их к людям, свойство, присущее и большевикам ленинского окружения!.. Чеховская общественная деятельность — сады, школы, больницы, библиотеки — никогда не путалась под ногами у какой-либо доктринальности, народнического, либерального или церковного толка, не была иллюстрацией и экспериментом «чего-то» и «к чему-то». Чехов человека видел так же конкретно, ясно, непредвзято, не средством, а целью, и, значит, стоял за «переделывание» мира, а не за его «истолкование»… Через полтора десятка лет русская буржуазия назвала бы, пожалуй, Чехова — большевиком!.. Чехов до этого не дожил — дожил до этого Блок!.. Его как автора «Двенадцати» так и называли…

Что касается Блока, по его дневникам в дни революции (кто знал эти дневники — разве что одна жена поэта!), он, как никто, быстро сумел взойти на высоту большевистского понимания острейших моментов революции! А ведь еще недавно он же голосовал в Учредительном собрании за список номер три, за эсеров и меньшевиков! А уже в вопросе о Брестском мире — Блок решительно солидаризуется с Лениным, с его большевистской позицией! Он, «дворянин-аристократ», «кабинетный интеллигент», «беспартийный поэт», «поэт-символист» и, стало быть, «человек не от мира сего» больше других, и даже иных большевиков, не согласных тогда с Лениным в этом вопросе, оказался больше других «от мира сего»! Поэт совершил подвиг мысли, разума, духа — он не мог не написать «Двенадцать»!

Видимо, как понятие «классовое сознание», с одной стороны, так и понятие «художник», с другой стороны, требуют творческих коррективов, когда речь о таких гениях, как Блок и Чехов, весьма разных, казалось бы, во всем и таких общих в этой существенной черте личности!

И жаль, что никто не записал, не вспомнил о том, как Ленин встретил «Двенадцать»… А ведь не мог он не заметить поэму, не мог он не поделиться этим выдающимся событием, выходящим из рамок литературной повседневности. Жаль, что Горький — он это смог сделать — не пригласил Блока в Смольный, к Ленину, не познакомил вождя революции с поэтом революции…

Замерев в благоговении, внутренним слухом, внимаем звукам, которые хотим услышать! Смущенно покашливая в кулак и окая, Горький говорит (это или подобное): «Вот, Владимир Ильич, великий поэт Александр Блок!.. Если еще в чем-то не вполне наш, то его гениальная искренность порукой — что полностью будет наш. Ведь революция и поэзия — прежде всего исполненная искренность!»

Вспомним, что Горький — в глаза и прилюдно, извиняясь перед Блоком за это, — называл Блока гениальным поэтом, когда они вместе, греясь у буржуйки, кашляя от ее дыма, голодая, работали во «Всемирной литературе»…

И представляется, как Ленин бы стремительно вышел из-за стола, пальто внакидку, обрадованно протянул бы Блоку руку — плавно, быстро распрямил бы ее, правую, ладонью кверху! Как бы принимая человека сразу и полностью, с безоговорочным доверием, с упованием на общее дело, принимая в сердце, со всем обязательством щедрой товарищеской дружбы!

И, думается, повинны здесь не «недогадливость» Горького, не его такт к поэту, не огромная занятость Ленина, а сам Блок, то в нем, что мы называем привычным словом скромность и что на самом деле было какой-то пророческой «нездешностью», сквозь бурю событий глядевшей в свою поэтическую даль: «…Потяжеле будет время нам, товарищ дорогой!» Знать, и место поэта предопределено в истории…

Приветствуя и принимая революцию как поэт, Блок как поэт видел в дали времени и драматические сполохи, многое его тревожило, многое ему было неясно. И, как знать, может, именно без этих ответов не мыслил предстать пред вождем революции?..

И еще раз испытываешь чувство сожаления, что в работах Ленина, в именном указателе, не найдем имени Блока. Много раз помянут Демьян Бедный, помянут Маяковский — и ни разу не помянут Блок!.. Можно предположить, что Лениным, всегда чутким к слову и духу русской поэзии, был здесь явлен огромный такт — исторический такт! — что ему говорить о Блоке — драматичнейшем поэте и все же — поэте революции — было так же затруднительно, как самому поэту предстать перед вождем революции, не разрешив сомнения о самом назначении поэта…

БЕССРЕБРЕНИК ЛИ СЕРЕБРЯКОВ?