Притча о встречном

«Чем стремительней время — тем медленнее должен думать художник». Как знать, не пример ли жизни и творчества выдающегося писателя, друга Булгакова, и побудил Юрия Олешу так сформулировать задачу художника в нашем усложнившемся и стремительно меняющемся мире? Сам Олеша, его творчество, тем более десятилетия нетворчества, пример тому, что на деле все обстоит куда сложнее для подлинного художника, чем соотношение ритмов времени и мысли… Но в общем верная формула Олеши предстает невольным соблазном для «доказательства из обратного»: нет ли, наконец, такого «запредельного устремившегося времени», которое сводит ритмы мысли, самую мысль к «точке замирания»? Творчество и нетворчество Олеши, получившее в литературоведенье знаменательное поименование — «загадка Олеши», — сфокусировали сложнейшие коллизии, как художнические, так и общественные… Ведь исследователи с необычайной легкостью пишут работы на тему «художник и его время» — но ни разу не удосужились написать хоть одну работу на тему «художник и не его время»!.. Именно эта коллизия могла бы многое объяснить в той драме, которую складывает устремившееся «всеобщее время» и такая резкая художническая индивидуальность, ее «нетрансформирующаяся» честность, как в Юрии Олеше… Нашло бы здесь и объяснение бегство-спасение в «Ни дня без строчки», в уникальное в своем роде произведение, в котором именно писательская драма от чувства бездомности своего призвания, в творчество из нетворчества («Пусть я пишу отрывки, не заканчивая, но я все же пишу!.. Может быть, такой психологический тип, как я, и в такое историческое время, как сейчас, иначе и не может писать — и если пишет, и до известной степени умеет писать, то пусть пишет хоть бы и так!» — оправдывается, перед собой и перед нами, потомками, Олеша!)…

В отличие от Олеши — Булгаков как художник и его «внутренний ритм» хранили взаимную верность друг другу. У писателя хватило мужества и терпения думать медленно в своем стремительном и событийно-концентрированном веке, не поддаваясь всеобщности и сохраняя ясную историческую перспективу. Верность призванию и дарованию — одна из лучших их сущностей. Булгаков, к счастью, не чувствовал бездомность своего призвания…

«Мастер и Маргарита» — художественная вершина творчества Булгакова. Как у подлинного художника, слово которого выражает цельность его мира, «Мастер и Маргарита» для автора явился даже в известном смысле «мышлением против течения». И это было тем же стремлением мыслить и не всеобще, и медленно — во имя уловления исторического времени.

Сказав о романе «Мастер и Маргарита», что для автора он явился самым личным, самым любимым произведением — последним и итоговым, — которому отданы были последние одиннадцать тяжелейших лет писательской жизни, вплоть до последнего ее вздоха, мы все же не сказали главного о романе, само написание которого явилось подвигом. А главным было то, что роман для непрестанно «прорабатываемого» критикой писателя, который почти все эти годы не печатался, тяжело болел, но продолжал работу, — работа эта означала и продолжение жизни. Работа стала и сутью и формой жизни, а не простым исполнением художественной задачи. Пусть и сверхзадачи, из тех, которые вынашиваются все минувшие годы. И если когда-то о Булгакове говорили как об авторе «Дней Турбиных», мы теперь видим, насколько неполна была эта обозначенность — при всей значительности пьесы. И тем яснее теперь, что Булгаков прежде всего создатель «Мастера и Маргариты»…

Во все времена отношения писателя и читателя являлись не простыми. Еще Гоголь сказал по поводу творчества Пушкина знаменательные слова: «Масса публики, представляющая в лице своем нацию, очень странна в своих желаниях. Она кричит, изобрази нас так, как мы есть, в совершенной истине. Но попробуй поэт, послушный ее велению, изобразить все в совершенной истине и так как было, она тотчас же заговорит: это вяло, это слабо, это нехорошо, это нимало не похоже».

Говоря о Пушкине, Гоголь думал и о своем творчестве. У Пушкина, в его пророческом слове, отвечавшем на многие вопросы жизни, Гоголь искал ответ на сложные отношения писателя с его временем. Но во всяком случае суждения и мнения литературные не становятся лучше от того, что со временем высказывание их образует профессиональную привилегию критики, что «масса публики» как бы перепоручает ей это высказывание, что в усложнившемся мире от профессиональной критики эта привилегия как бы уже и вовсе переходит к самому времени, к его всеобщности, уже высказываются мнения и суждения, единственно повторяющие ту застывшую форму всеобщности, которая в действительности уж никак не является ни мнением «массы публики», ни собственным мнением, ни тем более объективным мнением, достойным произведения…