Притча о встречном

И еще одна — разящая — короткая запись, окончательно установившая колоссальную, поистине как жизнь и смерть, разницу между русской и западной интеллигенцией — и «немузыкальной», и прихлебательской, а то и вовсе выступающей против народа как оплот буржуазии: «Европа (ее тема) — искусство и смерть. Россия — жизнь». Против этой части буржуазной интеллигенции — прислужницы своего европейского «железного Миргорода» — неоднократно впоследствии выступит Горький.

7 января 1918 года. Очередная запись в дневнике поэта: «У Иуды — лоб, нос и перья бороды — как у Троцкого. Жулик (то есть великая нежность в душе, великая требовательность)».

Это о Троцком периода заключения Брестского мира, когда «глава миссии» за левацкими фразами о — нереальной тогда — мировой революции готов был кинуть под кованый сапог прусского милитаризма завоевания Октября…

Блок, его провиденциальность (поэт явился поистине тем пророком, который в мечтах рисовался когда-то Пушкину!) не перестают нас удивлять. Еще до того, как Троцкий был резко осужден Лениным за проволочку в подписании Брестского мира, Блок — «далекий от политики», Блок — «беспартийный поэт» — проницательно смог разглядеть самую сущность «левизны» этого «вождя», сущность, которой и определялось его левацко-меньшевистское поведение. «Великая нежность в душе» — то есть та же маниловская беспочвенность, готовность за желаемую мировую революцию принять действительное капитулянтство, «великая требовательность», то есть нежелание считаться с объективной действительностью политического момента. А такое нежелание равно политическому жульничеству, авантюризму («Жулик»).

«7 августа 1917 года. Проснувшись: и вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напор огня, но организуют этот напор; организовать буйную волю… Один из способов организации — промышленность…»

Эти же задачи, разве что сформулированные без блоковской «символики», по существу, ставила перед собой, перед рабочим классом партия большевиков, неустанно направлявшая свою пропаганду среди трудящихся к внесению в стихийность движения масс сознательную — революционную волю («волевую музыкальную волну»), сделать творческой инициативу масс.

И разве не замечательно, что главным рычагом культурной революции поэт называет — «промышленность», ее трудовые коллективы, передовые школы новой нравственности и морали, новых отношений между людьми, рожденные свободным трудом свободных людей? Не об этом ли пелось и в незабвенных песнях двадцатых, полных бодрости, силы, веры в грядущее?..

Нелишне будет отметить, что запись эта сделана поэтом во время двоевластия, за два месяца до Октября! Блок, значит, ни на минуту не считал, что революция кончится «февральской идиллией», буржуазным Временным правительством и «Учредилкой». Поэт, судя уже по этой записи, ясно сознавал, что главное слово все еще за народом и что он, народ, не замедлит его сказать. Поэт, значит, обладал революционным чутьем, куда более верным, чем многие политики тех дней…

После Октября, особенно после написания «Двенадцати», поэт подвергается моральному бойкоту и травле со стороны большей части литературной интеллигенции. И, уж как случается, злейшим врагом стала — казавшаяся близким другом — Зинаида Гиппиус. Она, мол, предчувствовала, что Блок станет предателем, врагом, большевиком!..

Что ж, многим в мыслях, на душе, в написанном Блок был и вправду близок большевикам. И, может, главная причина драматизма последних лет жизни поэта — невозможность для него полностью стать на «большевистскую платформу». Блок сознавал эту драматичность, написав «Двенадцать», приветствуя «Великий Октябрь», он все же считал — в последнем, неотправленном, письме Зинаиде Гиппиус, что: «Во мне не изменилось ничего (это моя трагедия, как и Ваша), но только рядом со второстепенным проснулось «главное».

Здесь Блок, в котором проснулось «главное», явно несправедлив к себе, говоря, что в нем — «не изменилось ничего», как в его адресатке (которая, к слову сказать, тоже резко изменилась, правда, в другую сторону, став врагом революции).

И в том, что сам Блок, автор «Двенадцати» и статьи «Интеллигенция и революция», все же считал, что — «Во мне не изменилось ничего» — главная часть его дальнейшего трагического одиночества.

Ядом напоенного кинжала
Лезвие целую, глядя в даль…

А «даль» была не отвлеченной, а все та же, русская, из двуединства истории и действительности, из судьбы народа, ставшего на путь революции и преображения мира.

И самые последние мысли — о Пушкине. Жизнь, созданная в творчестве, пройденный поэтом путь в революции, значение этого пути для будущего России — все Блок выверяет Пушкиным. О нем (и о себе) итоговые, самые последние, значительные мысли: и в «Назначении поэта», и вплоть до самой последней дневниковой записи (17 января 1921 г.).