Пришелец

— Нет-нет, командор, — покачал головой падре, — она узнала меня… Когда я назвал свое имя, в глубине ее зрачков на миг вспыхнул и тут же погас темный огонь желания — клянусь вам!.. Потом ее рука накренила свечу и, оставив на камне прозрачный восковой наплыв, утопила в нем основание своего нежного светильника. Ставни закрылись, в темной сводчатой пустоте зала гулко лязгнул задвигаемый засов, прошоркали и замерли удаляющиеся шаги, и я остался висеть над пропастью в полуночном мраке, слабо озаренном свечным огоньком, вытянутом как наконечник стрелы степного кочевника. И тут только я обратил внимание на то, что, несмотря на бешеные порывы ветра, пламя свечи остается совершенно неподвижным, а его свет постепенно усиливается, заполняя нишу, обтекая мои плечи и оттесняя от крепостной стены буйный, беспорядочно мятущийся за моей спиной мрак. Поразило меня и то, что вся моя усталость вдруг исчезла, растянутые измочаленные мышцы внезапно налились легкой упругой силой, а когда я свободной рукой взял свечу и выставил ее над краем ниши, ее свет выхватил из густого темного виноградного переплета узкие замшелые ступени, почти незаметно выступающие из каменной кладки на ширину босой ступни и косо убегающие вниз по крепостной стене. Я стал спускаться, продираясь сквозь листву, прижимаясь спиной к влажным от ночной росы камням и держа перед собой все так же ровно и неподвижно горящую свечу. Мой конь приветствовал меня слабым надтреснутым ржанием, а когда я подошел к нему, он вытянул вперед совершенно седую морду и зашлепал замшевыми губами, обнажая желтые, наполовину съеденные зубы. Рядом валялось сгнившее, изгрызенное лесными мышами седло, а по сторонам от него торчали из мха ржавые концы всех четырех подков. И тут силы покинули меня, я опустился на замшелые камни перед разбитыми копытами моего одряхлевшего скакуна, по привычке дунул на свечку и, не успев удивиться ее послушному угасанию, провалился в густую глубокую тьму вселенской ночи. Не знаю, как долго я спал, не могу вспомнить, в каких мирах носилась все это время моя беспокойная душа, помню лишь то, что в минуты наиболее ярких и добротно обставленных сновидений мне казалось, что это и есть подлинная жизнь, а та, остановленная и оставленная мной у подножия замка, — миф, оптический обман, рождественский соблазн игривого воспаленного воображения. Но стоило мне подумать об этом, как сновидение рассыпалось и меркло, сменяясь новым, еще более ярким миражем, бесследно стиравшим в моей памяти всю предыдущую картину. А когда я в очередной раз открыл глаза, стряхнув с ресниц сверкающие капли росы, то увидел, что на сей раз мой сон раскрашен в изумрудные цвета древесных листьев, пронизанных отчетливыми веерами прожилок, покрыт ярко-голубым небесным куполом и навылет прострелен лучами еще невидимого утреннего солнца. Я привстал, опершись на локоть, и увидел известково-белый конский череп в полуметре от моего изголовья. Чуть подалее из яшмовых шишек лишайника выступали круглые головки костей и ритмичный ряд плоских ребер, напоминающий голый корабельный остов. Свечной огарок истаял на покатом лошадином лбу, оставив в углублении угольную запятую сгоревшего фитилька, заполнив швы черепа застывшими янтарными потеками и занавесив пустые глазницы волнистой матовой лепниной восковых ресниц. Когда я протянул руку к черепу, навстречу мне из-под этого окаменевшего занавеса с тихим свистом выбежала и закачалась на упругой чешуйчатой шейке треугольная змеиная головка. Я пристально посмотрел в ее лучистый малахитовый глаз, рассеченный надвое черным вертикальным зрачком, и змея исчезла, словно втянутая внутрь темной подлобной полостью мертвого времени, вытеснившего живое студенистое вещество обитавшего там мозга. Скала, переходящая в мощную стенную кладку, по-прежнему возвышалась надо мной, но теперь она была совершенно голой и даже как бы слегка стесанной под углом к земле, покрытой замшелыми валунами, готовыми услужливо подставить свои крутые лбы под ребра и конечности любого бродяги, которому придет в голову мысль посетить замок, минуя главные и единственные его ворота. Я не стал рисковать и, ополоснув лицо в маленьком студеном родничке, бьющем из каменной расщелины, направился к подъемному мосту, опираясь на вырезанный из орешника посох. За время сна моя изношенная, но кое-где еще искрившаяся обрывками золотого шитья одежда преобразилась в грубый холщовый балахон, больше похожий на мешок из-под овса с прорезями для рук и головы. На плече моем в такт шагам болталась потрепанная дорожная сумка, на дне которой неожиданно обнаружилась горсть мелких монеток с гербами и профилями неизвестных мне княжеств и государей, а также окаменевшие огрызки и объедки неизвестного происхождения. Проходя мимо налитой водой ямы на месте вывернутого бурей дуба, я наклонился и увидел, что из глубины ее на меня смотрит худой, изможденный жизнью старец с кипарисовыми четками, несколько раз обмотанными вокруг сухой жилистой шеи. Поднявшись к дороге по одной из незабытых мной тропинок, я увидел, как вдали медленно опускается подъемный мост и как тяжело, со скрипом, расходятся в стороны окованные створки ворот. Не то чтобы боясь, но скорее просто не желая до времени открывать себя, я укрылся в цепких придорожных зарослях ежевики и стал наблюдать за воротами, утоляя голод и жажду крупными сочными ягодами с ближних веток. Но въезжать на мост никто не спешил, и мне даже отсюда было видно, как томятся под жарким солнцем две маленькие фигурки стражников, поставленных по краям ворот и в знак бдительности лениво, но ежеминутно скрещивавших над аркой сверкающие наконечники длинных пик. И вдруг на дороге прямо передо мной возник высокий темноглазый человек в длинной ветхой хламиде соломенного цвета.