Принцип Полины

Сочувственно кивая, я съел «вкуснейший бутерброд» – подгоревший хлеб, прогорклое масло и заплесневелый джем. Я был на седьмом небе. Даже бурда из железного кофейника показалась мне в это утро нектаром, смешавшись с воспоминанием о ласкающей себя Полине. Ее письмо было чистым счастьем. Я сам не знал почему. Она не открывала мне никакой перспективы, не давала никаких надежд и ни о чем не просила – разве что сменить одеколон и посылать открытки заключенному. Но я был без ума от нее, без ума от желания и от дружбы, – да, она права, это чувство куда богаче, куда многограннее и отраднее, чем собственническая любовь, делающая человека глупым, несчастным, отравленным, – во всяком случае, меня. Две безответные страсти – к преподавательнице сравнительной литературы в университете и к секретарше гаража «Рено» в Тионвилле – выжгли мое сердце. Сейчас – возможно, впервые с отроческих лет – я был в ладу с собой и смотрел в будущее с надеждой. Я послужил sextoy[10] изумительной женщине, которая просила у меня прощения и побуждала соблазнять других с помощью более подходящего запаха, пока не настанет день, когда мы – она со своим оксфордским дипломом, а я с Гонкуровской премией (как знать?) – сможем вновь связать нить сексуальной дружбы, проморолик которой она показала мне. Что до Максима, я думал, он умрет в тюрьме. Я встречусь с Полиной на его похоронах, и мы объединим наши силы, чтобы отомстить и добиться его посмертной реабилитации. Жизнь улыбалась мне.

– Совсем с ума посходили, – сказал отставной железнодорожник, пододвигая ко мне номер «Эко дез Альп».

С полным ртом я пробежал глазами отчет о моем приезде в Сен-Пьер. «Литературная премия следственного изолятора: запрограммированное фиаско». Тут обвиняли скопом и достойный сожаления выбор «парижской ложной ценности» в ущерб крупным местным авторам, и общественное движение тюремного профсоюза, перекрывшего заключенным «доступ к культуре», и нерасторопность снегоуборочных служб, помешавшую «ни в чем не повинным» читателям прийти в книжный магазин Вуазен, и, конечно же, присутствовала извечная полемика в адрес главы Генерального совета, чей «протеже», обвиняемый в убийстве, связанном с наркотиками, возглавлял жюри, которое сочло нужным увенчать лаврами «сомнительный роман», выпущенный издателем, опубликовавшим в свое время книгу о Шарле де Холле, предисловие к которой написал некий… Робер Сонназ! «Все сходится, и все объясняется» – заключал журналист, заклеймив таким образом «могильщиков литературы и общественной морали».

– Сожалею, – сказал я Раймону, возвращая ему газету, закапанную вареньем.

В другое время подобная статья обеспечила бы мне изжогу и бессонницу на неделю. Но сейчас мне было на нее плевать с высокой колокольни. Спасибо, Полина Сорг.

– Он настоял на том, чтобы лично проводить вас к поезду, в порядке извинения, – сообщил мне Раймон торжественным тоном.

– Журналист? – удивился я.

– Нет, президент. Я вас не тороплю, но поезд в 10.43. У вас осталось пять минут, если хотите принять душ.

Я отодвинул стул. Он удержал меня. Глаза его блестели, улыбка подрагивала.

– Знаете, моя Жанна, с ней не всегда легко, но она настоящая чародейка. Фея. Она чувствует скрытые в людях обещания. Полина и Максим – ее дети, должны были бы ими быть вместо этого паршивца, который… ну да ладно… Ну вот, и она так счастлива, что они к вам прониклись. И потом, вот что я вам скажу, не сочтите за похвальбу: все, что она сделала для меня, мсье Фарриоль, она может сделать и для вас. Она такая – превращает тыквы в прекрасных принцев. Вас ждет большое будущее.

Я поблагодарил его и побежал под холодный душ: бак успели изрядно опустошить, пока я спал.

– Раймон, упакуй пока его подарок!

* * *

Пять минут спустя я в своей вчерашней одежде, зажав между ног мой жуткий портрет в прозрачном пластике, томился ожиданием перед витриной между чародейкой и ее старым прекрасным принцем. Лучезарное солнце заливало безупречно расчищенную стоянку, ослепительные горы вырисовывались на фоне безоблачного неба, и мне было почти жарко в теплой парке.

– Вы уверены, что я не опоздаю на 10.43? – спросил я, глядя на часы.

– Если опоздаете, он отправит вас в Париж на машине, уж это-то он может для вас сделать, – отозвалась Жанна Вуазен. Она стояла, скрестив руки на груди, в позе потерпевшей, ожидающей обещанного возмещения ущерба.

У меня вытянулось лицо. Весьма приятное искушение не давало мне покоя последние четверть часа. Допустим, я опаздываю на поезд до Бург-ан-Бресс и – перст судьбы – перебегаю на соседний перрон, чтобы вскочить в экспресс до Гренобля. «Галери Лафайет», парфюмерный отдел, здравствуйте, Полина, у вас есть Habit Rouge от Герлен? Это все, что я запомнил из вашего письма, уж не обессудьте.

В 10.31 длинный бутылочного цвета автомобиль, горделиво поблескивая решеткой радиатора, подкатил и остановился перед нами.

– «Даймлер Соверен Дабл Сикс», модель 1972 года, – шепнул мне на ухо Раймон с неподдельным почтением.