Принцип неопределенности

— Ну, здравствуй, Мокейка, здравствуй, голубь сизокрылый! — произнес Грозный и, подойдя к креслу, опустился на подушку. — Я по твоей милости почитай всю ночь глаз не сомкнул! Только прилег — прибежал на тебя с доносом боярин Ксафонов, но я его не принял, опоздал лиходей. Да, кстати, что-то я его не вижу, — повернулся он к стоявшему за креслом спальнику.

Тот хлопнул в ладоши, и сейчас же тяжелая дубовая дверь отворилась, и в застенок, словно медведя на цепи, ввели голого жирного мужика с похожим на поросячье лицом. Он шел на четвереньках и в наморднике, а приблизившись к креслу, лег на пол и принялся с исступлением лизать сапог Грозного. Тот с брезгливостью отпихнул его ногой.

— А пока ты изволил почивать, — продолжал царь, — я думу думал, вспоминал, что шут мой Мокейка мне понарассказывал… — Сурово сдвинул к переносице брови. — Верно ли, что вчера правду рек?

Бывают в жизни моменты, когда даже самый слабый человек ощущает в себе прилив сил, позволяющий ему цепляться за жизнь. Серпухин облизал пересохшие губы:

— Истинную правду, великий государь!

— Не верится мне что-то, чтобы дожил я до глубокой старости, нутро подсказывает, не дотяну… — государь дышал тяжело, полной грудью, как будто ему не хватало воздуха. — Чувствую себя скверно. Врачей набрал, немцев с англичанами, один Елисей Бомелиус в копеечку обходится, а помощи от них одно кровопускание да примочки…

Оставив кресло, Грозный заложил руки за спину и заходил в задумчивости по пыточной. Его длинная фигура с высоко поднятыми плечами маятником двигалась из угла в угол:

— Грустно мне будет с тобой расставаться, Мокейка, большой ты выдумщик и забавник…

Серпухин сделал шаг вперед и прижал обе руки к груди:

— А ты не расставайся, государь! Коли уезжаешь, возьми меня с собой, буду тебе хорошим попутчиком. За счастье почту душу твою веселить…

Бледные губы Ивана Васильевича сложились в подобие улыбки:

— Ты уезжаешь, Мокейка, ты, а не я! Далеко и надолго, а я пока остаюсь. — Приказал: — Дайте ему вина!

Серпухин принял кубок с благодарностью, пил жадно, утирая губы рукавом холщовой рубахи.

— Спасибо, великий государь! В толк только не возьму, чем мог тебя разгневать или обиду нанести…

На лице Грозного не дрогнул ни один мускул. Опустившись в кресло, откинувшись на его высокую спинку, он, словно из ложи, взирал на импровизированную сцену. Горел в жаровне огонь, пористого железа щипцы лежали под рукой замершего в готовности палача. В дальнем углу пыточной темнели мощные бревна дыбы.

— А действительно, чем?.. — повторил государь вслед за Мокеем, словно и сам удивлялся такому своему мнению. — Врал, наверное, много, вот чем!

Сказано это было спокойным и даже дружелюбным тоном, как если бы и сам он сокрушался по поводу избыточного серпухинского вранья.

— А знаешь, — продолжал Грозный с едва различимой улыбкой на худом носатом лице, — когда ты первый раз вызвал у меня подозрение? Помнишь, я спросил тебя о времени моей смерти, а ты чуть помедлил?.. Сам вижу, помнишь! Я еще тогда подумал, что ты всего лишь один из окружающих меня льстецов, но был, как оказалось, слишком доброго о тебе мнения… — Царь отпил из поданного ему кубка. — Ну, что ты мне на это скажешь?

— А что хочешь услышать, то, великий государь, и скажу!

Мокей переминался с ноги на ногу. От камней пола шел могильный холод.

— Тоже верно! Нравишься ты мне, Мокейка, находчивый ты малый. Как думаешь, может, мне тебя и правда помиловать, а?.. Действительно, ну соврал, с кем не бывает? Наплел спьяну, что ничего на Руси не изменилось! Что все та же Боярская дума, а народ в нищете и небрежении. Что пьют поголовно, а власть жирует… — Голос царя, уже далеко не ласковый, набирал постепенно силу, в нем слышались отголоски душившего его едва сдерживаемого гнева. — Измыслил, будто мздоимство вовсю процветает! Присочинил, что враги у границ!.. — Подавшись вперед всем телом, Грозный сорвался в крик: — Сам-то понимаешь, что говоришь! Разве может такое быть! Четыреста лет прошло… — Запнулся и, как если бы не в силах себя побороть, добавил уже почти спокойно: — С гаком… — Откинулся на спинку кресла, сделал глоток вина. — А еще возвел на меня напраслину, упреками в глаза тыкал, обидеть сироту хотел…. Молчишь?.. Молчи! И без того знаю, о чем думаешь. Твоя правда, много на своем веку сотворил я зла, много жизней погубил, только того в разуменье не берешь, что по-иному с людьми нельзя. Лживы они по сути своей, лживы и трусливы, но, коли почувствуют в тебе слабину, становятся хуже волков. Я, Мокейка, — их судьба, а судьбу не выбирают! Покуда они меня терпят, значит, того и заслуживают. Народ, он что, он тягловое быдло, его слушать вредно. Скажу тебе как на духу, людишек для пользы дела время от времени надобно перебирать, чтобы кровь у них не застоялась и страх знали. Сами по природе алчные и жестокие, они и государеву жестокость принимают как заслуженное и справедливое. Да и кто из живущих скажет, что есть добро, что зло?..

Голос Грозного снова стал почти что ласковым, он сложил на груди руки:

— Ну так как, Мокейка, помиловать?..