Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны

«Когда я вспоминаю, что все мы теперь сироты, и не знаю, к кому обратиться, мое сердце наполняется такой печалью, что я перестаю понимать, что делаю», – писала старшая из детей, Мари. «Тоска не дает мне ни покоя, ни отдыха, чтобы я могла думать о чем-нибудь другом», – плакала Луиза Колиньи. Характерно, что Вильгельм пренебрегал возможностью нападения и держал двери открытыми для просителей, как будто не было Жауреги с пистолетом, спрятанным под плащом, как будто такое не могло произойти снова. Его беззаботное отношение к опасности проявлялось и в другом: он не оставил ни нормального завещания, ни денег на содержание семьи. После его смерти в доме едва набралась сотня гульденов. «Мой господин всегда думал, что торопиться некуда», – писала Мари. Поэтому, когда на пятьдесят втором году жизни его настигла смерть, он оказался совершенно не готов к тому, чтобы оставить свою жену, своих детей и свой народ на попечение Господа.

Эта потеря потрясла все Нидерланды, ни Север, ни Юг не могли в это поверить. Даже те, кто служил в испанской армии, отказывались радоваться. «Велика твоя потеря, о, Фландрия, но еще горше будет твоя тоска по принцу, который направлял тебя и правил твоим народом с любовью, мудростью и постоянной заботой о твоем спокойствии; который был твоей отрадой и опорой твоего государства среди всех напастей. Вдова, младенец, ребенок, оставшийся без отца, – у всех есть причина оплакивать его смерть», – рыдал голландский автор. Но это было потом, потому что сначала слов не было. Скорбная тишина опустилась на Делфт. Луиза лежала в своей комнате, где даже окна были завешены черным, убитый горем городской люд сбивался в молчаливые группы, и только дети плакали на улицах.

Вильгельм долгое время лежал в открытом гробу, пока его народ молчаливо прощался со своим Отцом, которого у него никогда больше не будет. Одни хотели запечатлеть его таким, но это было запрещено, чтобы враги не нашли способа насмехаться над мертвым в своих непристойных карикатурах. И все же один человек нарушил запрет и позже по сделанным исподтишка наброскам написал последний портрет великого штатгальтера. Потому что теперь закончилась наконец непрерывная спешка – поездки, встречи, дни, проведенные в общественном совете, еда впопыхах и ночи, потраченные на споры в ближнем кругу, – неистовый темп его жизни замедлился до окончательной остановки, и настало время в последний раз вернуть покой чертам любимого лица, которое смерть лишила всякого выражения. Глаза закрыты, жизненная сила ушла, рот расслаблен, упрямый подбородок покоится на груди, и никакого выражения на этом когда-то таком выразительном лице, кроме одного – выражения бесконечной усталости. Никогда еще человек не уходил на вечный покой таким усталым.

Похороны Вильгельма состоялись 3 августа в Делфте в большой прохладной церкви, названной «новая церковь». Церемония была слишком трагичной, чтобы выглядеть пышной, и даже священник, проводивший последний обряд над гробом, увидел и понял, что говорило лицо этого покойника. Он произнес слова, взятые из Откровения: «И я услышал с небес голос: Запиши: отныне блаженны те, кто умирает с верой в Господа. – Да, – говорит Дух, – теперь они отдохнут от своих трудов, и их дела следуют за ними».

Позже Штаты распорядились установить над его могилой барочную гробницу из белого мрамора с бронзовой скульптурой Вильгельма, изображенного таким, каким он был, когда впервые вернулся в Нидерланды, – гибкая фигура, сидящая в кресле, со знаменитым белым мопсом у ее ног. Длинная надпись, выгравированная по приказу Штатов, начинается словами: «Во славу Божию и вечную память о Вильгельме Нассау, Отце отечества, ценившем счастье Нидерландов выше своего собственного».

Отец отечества… он жил и умер штатгальтером – высшим должностным лицом республиканских провинций, но не более чем чиновником под началом выборного правительства в лице Штатов. Его власть закончилась вместе с его жизнью, но два его младших сына с равной преданностью служили провинциям, Мориц как властный и блистательный военачальник, закрепивший то, что начал его отец, Фредерик Генрих как благородный правитель Голландии золотого века. Только старший сын не добился ничего, обманутый судьбой, которая держала его в Испании на положении пленника до пятидесяти с лишним лет. В Нидерланды он вернулся, только чтобы умереть свободным, но сломленным человеком.