Принц Вианы

Позвал Микала, который, отработав постирочный урок, сидел на борту барки, проводя время с удочкой в компании-старшего сына литейщика. Недалеко, но так чтобы и разговора нашего не слышать, и призыв не пропустить.

Принес он мне по моему приказу трофейный кошелек от шотландского барона.

Я вынул из него один «конский» франк и протянул его мессиру Франсуа.

— Я взял ваше золото, — произнес он формулу наемника, принимая монету. — Клятву верности дам, когда буду выглядеть более прилично. — Потеребил он свой штопаный камзол. Намекает, хитрюга, на то, что пора бы мне его приодеть ДО ТОГО.

— Тогда в Нанте, — ответил я. — В соборе. После портного.

Мессир Франсуа встал, поклонился мне и с чувством произнес:

От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная…[165]

Слушая его хриплый баритон, я подумал: «Что Франсуа, что Микал — этакие проныры: два сапога пара. Но мне так даже лучше».

Перед ужином спустился в трюм, приласкать Флейту, скормить ей пару морковок, по шее похлопать, а то я ее совсем забросил. Кобыла остро мне напомнила, какое наслаждение мне дарила ее бывшая хозяйка, и снова стало как-то неудержимо тоскливо. Вот не было бы моим мозгам пятидесяти пяти лет — точно бы влюбился в Иоланту до потери пульса. А так — ласковая камгарская кобылка лукаво глядела на меня фиолетовым глазом, подмаргивая и утешая.

С тоски вечером выпил лишку и завыл, насилуя гитару:

Бомбарды в небо гром метали,
Наваррцы шли в последний бой.
А молодого эскудеро
Несли с пробитой головой.

Стрелки остались под впечатлением.

Марта снова плакала. На этот раз не стесняясь никого. Слова она понимала скорее с пятого на десятое, но вот мелодия эта никого не может оставить равнодушным.

А я отчаянно завидовал поэтическому дару своего шута, потому что не мог адекватно выразить в словах свои чувства.

Вот и занимался с тоски переделкой на чужие языки великих песен своего народа.

— Какой сегодня день, а то я что-то счет им потерял? — спросил я утром свою свиту, одеваясь после умывания.

— День святой Моник, — тут же отозвался дамуазо Филипп.

— А по числам?

— Двадцать седьмое августа, сир, — откликнулся раб Микал.

— Плохо, — вырвалось у меня.

— Осмелюсь спросить, сир, почему это число хуже других? — заинтересовался Микал.

— Да потому что дома окажемся ближе к зиме. А дел у нас немерено.

Ну вот, опять шило в заднице заиграло. Жажда деятельности проснулась. Нагрузить бы это тело ФИЗО до посинения, чтоб гормоны сбросить, да нельзя пока — нужно, чтобы сотрясшиеся мозги на место встали. А это тоже время. Сам же так подгадывал, чтобы все лежачие лечебные процедуры завершить на тихой барке.

— Вы ошибаетесь, сир, — подал голос Филипп, — намного раньше будем в Наварре. До Нанта осталось всего пару дней плыть. Там, правда, неизвестно, сколько времени займет поиск нужного корабля. Но само плавание до Сантандера займет меньше недели. А там всего останется с десяток конных переходов до Помплоны.

Но тот малец, что во мне сидит, уже закусил удила.

— Загибай пальцы, — ответил я. — В Сантандере придется задержаться на неделю — раз. Доберемся до Помплоны — уже октябрь на дворе — два. А еще в Помплоне на общение С маменькой и прочими также неделя пропадет — три. Путь до Вианы — ладно, пару дней. В Виане неделя — четыре. Пока в Беарн обернемся — ноябрь на дворе. Причем два раза через горы переходить. Какая все-таки медленная тут дорога… Огорчает это меня. Очень огорчает.

— Увы, сир, Господь так распорядился, что крыльев у нас нет. — Филипп состроил огорченную рожицу.

Получилось у него это забавно. Даже развеселило.

— Я помню, что «человек — это двуногое существо без перьев», — щегольнул я цитатой из Платона.

И все засмеялись.

Я — так громче всех, припомнив описание у Диогена Лаэртского, как Диоген Синопский ворвался в платоновскую Академию, потрясая ощипанным петухом в руке и крича: «Вот человек Платона!»

Но наше веселье с уклоном в местную географию нарушил сержант. Как всегда грубо, зримо и брутально.

— Прошу прощения, сир, что прерываю ваши занятия, но дело не терпит отлагательства, — заявил он совершенно сокрушенным голосом.

— Продолжай.

— Кони в трюме измучились от недостатка движения. Затекли. Хотят лечь, а тесные стойла этого им не позволяют. Если их не выгулять, не размять хотя бы день, загубим лошадей. Не говорю уже о том, что столько же нам еще и по морю плыть, и удобства для коней там будет меньше, чем здесь.

— Дону Саншо ты это говорил?

— Нет пока, сир. Сначала доклад вам, а там — как решите, так и будет, — показал старый службист свое понимание субординации.

Почесал я репу, надеясь придумать приемлемый выход из создавшегося положения, как вдруг над нами шкипер барки, который держался за рулевое весло на крыше надстройки, громко так заорал в сторону носа посудины в надежде докричаться до Саншо: