Принц приливов

Он стоял на крыльце и через стеклянную дверь наблюдал за нами. Неизвестно, сколько времени он вот так за нами следил. Полная неподвижность роднила его с растением; он напоминал дикий плющ, появившийся за то время, что мы смотрели передачу. Великан не сводил глаз с моей матери. Он вернулся за ней, и только за ней. Лицо великана было белым, как алебастр. Он заполнял собой все пространство крыльца, словно колонна, подпирающая обломок здания.

Великан взялся своей лапой за дверную ручку и согнул ее. Мы услышали жалобный скрип металла. Мать вскочила и на ходу шепотом попросила бабушку:

— Толита, звони в полицию. Только двигайся медленно, чтобы он не заподозрил.

Мать подошла к двери и встала напротив великана.

— Что вам надо? — спросила она.

— Лилу, — ответил он.

Его голос был все таким же высоким, не вязавшимся с внешностью. Услышав собственное имя, мать в ужасе отпрянула. Великан зловеще улыбнулся и вторично дернул ручку двери.

И тогда мать заметила его громадный обнаженный член цвета поросячьей кожи. Саванна тоже увидела его и закричала. Люк поднялся на ноги.

— Сейчас приедет полиция, — пригрозила мать.

Неожиданно великан разбил кирпичом застекленную часть двери. В дыру просунулась его длинная рука. Он потянулся к задвижке, запиравшей дверь изнутри. Ладонь задела острые края в стекле; пошла кровь. Мать схватила великана за руку, пытаясь ему помешать. Тогда он ударил ее в грудь, и мать упала на пол. До меня доносились возгласы Саванны и Люка, но они были где-то далеко и звучали глухо, словно из-под воды. Мое тело онемело, как десна после обезболивающего укола. Великан оторвал задвижку и теперь силился повернуть ключ и открыть врезной замок. Он тихо, по-звериному, рычал и гнул ключ. Тут к нему подскочил Люк с каминной кочергой. Брат ударил великана по запястью. Тот заорал от боли и убрал руку, но вскоре повторил свою попытку. Люк снова ударил со всей силой, какая имелась у семилетнего мальчишки.

За моей спиной послышалось шарканье бабушкиных шлепанцев по натертому коридорному полу. Я обернулся и увидел в руке Толиты небольшой револьвер.

— Люк, пригнись! — приказала бабушка, и брат послушно распластался по полу.

Толита выстрелила по стеклянной двери.

Выстрел пробил стекло вблизи головы великана; непрошеный гость тут же отпрянул. Великан спрыгнул с крыльца и бросился в спасительный лес Калланвольда. Он бежал, а набухший член колотил его по ноге. Со стороны Понс-де-Леон послышались полицейские сирены.

Бабушка распахнула дверь и крикнула с крыльца в темноту:

— Я отучу тебя трахать провинциальных девчонок!

— Что у тебя за слова, Толита? — возмутилась мать, еще не оправившаяся от случившегося. — Тут же дети.

— Дети видели, как этот мерзавец размахивал своей игрушкой и пытался добраться до их матери. По-моему, такое куда вреднее слов.

Когда все закончилось, мать обратила внимание, что я как ни в чем не бывало ем попкорн и смотрю «Шоу Эда Салливана». Однако целых два дня я не мог говорить. Папа Джон проспал это вторжение. Его не разбудила ни бабушкина стрельба, ни приезд полиции. Когда он поинтересовался причиной моего странного поведения, мать обманула его, сказав, что у меня ларингит, а бабушка поддержала эту ложь. Они были южанками и чувствовали себя обязанными оберегать своих мужчин от опасностей и дурных новостей. Мое молчание, моя ущербная бессловесность лишь подкрепляли их уверенность в изначальной слабости и уязвимости мужчин.

Целую неделю на Роуздейл-роуд стояла полицейская патрульная машина; по ночам возле нашего дома прогуливался детектив в штатском. У матери пропал сон; после полуночи она не выходила из нашей комнаты, навязчиво проверяя и перепроверяя запоры на окнах. Однажды я проснулся и в лунном свете увидел ее силуэт. Мать стояла у окна и всматривалась в темноту леса. Тогда-то я впервые заметил в ней женщину. Мать опасалась нашего врага, а я с ужасом и стыдом сладострастия разглядывал ее тело, восхищаясь полнотой ее грудей и изгибом талии.

Первоначальный смысл слова «Калланвольд» для нас изменился; с подачи Саванны мы стали называть великана Калланвольдом. «Калланвольд ночью не приходил?» — спрашивали мы за завтраком. «Мама, полиция еще не поймала Калланвольда?» — интересовались мы у матери, когда она читала нам перед сном. Это слово стало нарицательным, превратилось в синоним всего злого и чудовищного в мире. Когда сестра Иммакулата своим мелодичным голосом описывала нам муки ада, для нас с Саванной это был рассказ о пространстве и границах Калланвольда. Когда отец в очередном письме написал, что его самолет обстреляли из пулемета и он с огромным трудом дотянул до базы, нюхая дым горящего хвоста и боясь, как бы машина не взорвалась в воздухе, мы окрестили этот жуткий полет Калланвольдом. Теперь это слово означало у нас ужасного человека, ужасное место, ужасное состояние мира, который вдруг наполнился страхами.

Через две недели усердного патрулирования полицейские заверили мать, что этот человек больше не вернется в дом Толиты.

Он явился тем же вечером.