Принц полуночи

Тихий шепот перешел в низкий стон. Он шумно выдохнул воздух и оттолкнулся от стены.

Девушка открыла глаза в тот момент, когда он черпаком наливал воду из ведра в треснутую глиняную чашку. Он увидел, как она заморгала и облизнула пересохшие губы. Пальцы ее нервно теребили складки белой рубашки, прячущиеся среди сбитых в кучу простыней. Ее блуждающий взгляд натолкнулся на него, и темные брови нахмурились в яростном недовольстве.

— Будьте вы прокляты, — выдохнула она.

— Bonjour[26]. Солнышко, — язвительно отозвался он — са va?[27]

Она закрыла глаза. Лицо ее было белым и застывшим, окаменевшим во враждебности.

— Я не хочу, чтобы вы мне помогали. Мне не нужна ваша помощь.

Он сел на край кровати, успев поймать обе ее руки в одну свою, пока она не начала с ним драться. Она пыталась было отодвинуться, но была еще слишком слаба для такого сражения. Вместо этого она отвернулась, часто и тяжело дыша даже от столь незначительного усилия. Он приподнял подушку под ее головой и поднес к губам чашку.

Она не стала пить.

— Оставьте, — прошептала она. — Оставьте меня одну.

Он наклонил чашку. Она тупо смотрела прямо перед собой, с трудом приподнимая веки. Ее кожа на ощупь была как бумага, сухая, пепельно-серая, и только два ярких пятна лихорадки смертельной краской лежали на скулах. Он прижал чашку к ее губам. Вода бесполезно заструилась по ее подбородку к горлу.

Он встал, долил в чашку два пальца бренди и осушил ее сам. Приятное тепло разлилось по телу, прогоняя утомление.

— Дайте мне умереть, — бормотала она. — Это неважно. Я хочу этого. — Голова ее скатилась с подушки. — Папа, папочка, дай мне умереть.

С.Т. сел на стул, опустив голову на руки и закрыв ими лицо. Да, она умирала — и сама сделала в бреду этот выбор; то что не удалось сжечь лихорадке, таяло с каждым днем. Она все чаще звала отца, то приходя в себя, то снова забываясь, и все чаще впадала в долгие часы беспамятства.

С.Т. ненавидел ее. Он ненавидел себя. Немо пропал. Когда он думал об этом, он чувствовал себя так, словно его ударили в живот: грудь и горло болезненно сжимались, не давая вздохнуть.

— Папа, — шептала она. — Папа, пожалуйста, возьми меня с собой. Не оставляй меня одну… Не уходи… не уходи. — Она беспокойно повернула голову, приподняв слабую руку. — Папа…

— Я здесь, — сказал С.Т.

— Папа…

— Да здесь я, черт возьми! — Он большими шагами подошел к кровати и схватил протянутую руку. Он показалась ему хрупкой, точно фарфоровой. Он потянулся за черпаком и снова наполнил чашку. — Выпей.

Почувствовав край чашки у губ, она чуть подняла ресницы.

— Папа. — Облизнув губы, она чуть приоткрыла рот. В этот раз, когда С.Т. наклонил чашку, она сделала глоток.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Вот и умница.

— О, папа, — пробормотала она с закрытыми глазами. Она выпила еще, и каждый вздох и каждый глоток давались ей с трудом.

— Солнышко, — приговаривал он. — Давай еще немножко.

Она шевельнула пальцами в его руке, ища поддержку, словно ребенок. Он прижал ее к себе, слушая, как бессвязная речь, перемежающаяся всхлипами, постепенно стихает.

«Не смей умирать, будь ты проклята. Не оставляй меня одного».

Она глубоко вздохнула, вздрогнула и проглотила последние капли воды в чашке. Он погладил ее горящий лоб, отведя короткие темные локоны от лица. Она, несомненно, была настоящей красавицей, подумалось ему, раз даже через десять дней болезни все еще была видна ее красота.

Уговорами и принуждением он заставил ее выпить еще воды. Она осилила только половину второй чашки — усталость и забытье снова отняли ее у него. Он попытался без большой охоты расправить простыни, что, в его представлении, обязательно нужно делать, ухаживая за больным, а потом спустился вниз, чтобы добыть еды.

У двери, ведущей во двор, он остановился и свистнул. Свистнул еще раз. Он заставил себя не свистеть в третий раз — четвертый — пятый — тысячный. В этот рассветный час он слышал в ответ только звук собственного дыхания. Он пересек двор и снова свистнул. За ним вперевалку шествовали утки, голодные и недовольные, но он предоставил им самим позаботиться о себе, а сам пошел в огород. Он знал, что ему надо было одну прирезать — ведь для того он их и заводил, — но, когда раньше ему нужно было принимать решение, он оставлял выбор жертвы Немо, которого подобные сомнения не терзали. Немо.

С.Т. снова свистнул. Он не позволил себе остановиться и прислушаться. Звук шагов, хруст известняка и камней казались очень громкими, эхом отражаясь от склонов окрестных гор. Каждая ветка и камень отчетливо виднелись в сверкающем утреннем свете.