Принц Лестат

Ему хотелось заговорить, но он боялся обесценить свои переживания, попытавшись излить их словами, а потому сидел тихо, гадая, отражает ли его лицо безмерную благодарность создателю за то, что тот пришел к нему.

– Я невыразимо страдал, – промолвил Тесхамен, – однако то, что ты, Мариус, явил мне, придало мне сил выползти из погребального костра, ухватиться за проблеск надежды. Видишь ли, Мариус, я никогда прежде не видал таких, как ты. В этой глухой северной чащобе я не встречал никого из вашего римского мира. Да, я знал старую религию Крови царицы Акаши. Я был ее верным кровавым богом. Я знал, что поклонение друидов отражает древний египетский культ – но и только. Ничего иного я не ведал и не видел – вплоть до той самой ночи, когда заключил тебя в объятия, чтобы сделать новым кровавым богом, и душа твоя слилась с моей душой.

Улыбка исчезла. Чуть прищурившись и сдвинув темные брови, Тесхамен задумчиво смотрел на пенящееся море. А затем продолжил:

– Тысячу лет я служил Матери, исповедовал ее древнюю веру. Томиться в заточении, покуда адепты моей религии не приведут преступников, вглядываться в их сердца в поисках правды, добра и зла – а потом казнить их от имени Верных леса и пить их драгоценную кровь. Тысячу лет. Мне даже не снилась жизнь, которой жил ты, Мариус. Я родился в деревне, сын батрака – и, о какая честь! – когда я подрос, мне сказали, что я достаточно красив, дабы послужить приношением для Тайной Матери, Той, что Правит Вечно – той, от которой нищий невежественный мальчишка уж никак бы не мог сбежать.

Мариус боялся проронить хоть слово. Этот голос успокоил его, внушил ему смиренное приятие и покорность много веков назад в дупле векового дуба. Этот голос открыл ему столько тайн, подарил надежду пережить ту ночь и начать новую, совсем иную жизнь. Сейчас ему хотелось лишь одного: чтобы этот голос не умолкал.

– И вот я узрел твою жизнь, – продолжал Тесхамен, – всю твою жизнь в череде ярких образов и видений. Твой роскошный дом в Риме, величественные храмы, в которых ты поклонялся богам, чистые высокие колонны, ярко окрашенные мраморные скульптуры богов и богинь, и все эти многоцветные комнаты, в которых ты жил, занимался, мечтал, смеялся, пел и любил. Пойми, дело вовсе не в богатстве. Не в золоте, не в пестрой мозаике. Я увидел твои библиотеки, увидел и услышал твоих любознательных, быстрых разумом друзей, увидел в полном расцвете силу твоего опыта, жизнь образованного римлянина, жизнь, которая сделала тебя таким, как ты есть. Мне открылась красота Италии. Красота плотской любви. Красота идей. Красота моря.

По телу Мариуса пробежала дрожь, однако он смолчал.

Тесхамен на несколько мгновений умолк, все так же разглядывая далекие волны, а потом посмотрел на Мариуса и, скользнув взглядом дальше, улыбнулся зачарованно внимавшему ему Дэниелу.

– До того момента я никогда по-настоящему не понимал, что мы все – сумма того, что повидали, чем восхищались, что поняли. Ты был суммой солнечных лучей на мраморных полах, покрытых изображениями божеств – смеющихся, предающихся любви, пьющих сок виноградных лоз. Суммой поэтов, историков и философов, которых прочел. Суммой и кладезем всего, что радовало тебя, чему ты хранил верность, всего, что ты любил.

Он умолк.

В ночи ничего не изменилось.

За спиной у них ехали по Авенида Атлантика немногочисленные в этот ранний час автомобили. Голоса города вздымались и снова стихали, заглушенные рокотом моря.

Но Мариус изменился. Изменился навсегда.

– Поведай же мне, что было дальше, – попросил он. Воспоминания о той близости, что познали они, обменявшись кровью, пьянили и туманили голову. – Куда ты отправился? Как сумел уцелеть?

Тесхамен кивнул, все так же глядя на море.

– В те времена хватало густых чащоб. Да ты и сам помнишь. Современные жители даже не представляют те древние леса – дикие, глухие, непроходимые, бесконечные просторы вековечных деревьев вперемешку с молодой порослью. Они тянулись по всей Европе, и каждой деревушке, каждому городку приходилось что есть сил бороться с лесами за жизнь. В эти-то чащобы я и ускользнул, точно ящерица. Я питался мелкими лесными грызунами, питался теми, кто не успевал убежать от меня – хотя каждый шаг причинял мне мучительнейшую боль, а руки были обожжены так, что я даже не мог зарыться под землю, и солнце снова и снова находило меня в сырых оврагах и лощинах, куда я забивался, и снова и снова оставляло на моей коже гибельные следы.

Он посмотрел на пальцы и вздохнул.