Примкнуть штыки!

Чёрные кусты взрывов начали вспарывать землю в окрестном березняке, откуда по-прежнему пыталась атаковать пехота. В какое-то мгновение цепи были прижаты к земле артиллерийским и пулемётным огнём. Но вскоре снова появились на дороге и в березняке, теперь уже так близко, что курсанты хорошо видели их лица, распахнутые шинели и прыгающие в руках автоматы.

– Уходим! – крикнул комбат. – Орудие – на передок! Машину! Полковников! Сомов! Живо!

Макуха сделал ещё одну очередь, полоснул по серо-зелёным фигурам, мелькающим в дыму и копоти. Немецкая цепь перекатывалась, обступала. Вот она вырвалась из полосы разрывов артиллерийских снарядов и начала стремительно приближаться.

– Воронцов! А ну-ка, помоги! – крикнул Макуха и вскочил на ноги.

Они подхватили пулемёт и поволокли его к дороге, к машинам, уже подошедшим к позициям артиллеристов. Пули щёлкали по берёзам, срубали куски коры, рыскали вокруг, искали живое. Воронцов старался пониже пригнуть голову и не оглядываться назад. Быстрее! Быстрее! Немцы, наблюдая их поспешный бег и поняв, что оборона перед ними слабая и немногочисленная, стали обходить с флангов. В лесу слышались их крики. Другие осмелели и выскакивали на шоссе, стреляли с колена из винтовок и автоматов. И Воронцов, втянув голову в плечи, изо всех сил тащил тяжёлый пулемёт. Ему казалось, что пуля, если сегодня она попадёт в него, то непременно в голову. Автомат с пустым рожком больно колотил по спине. Пули стали посвистывать гуще и ближе. И вот одна из них прошила полу шинели, а другая задела предплечье. Воронцов придерживал пулемёт за горячий кожух и едва не выронил его, когда руку вдруг обожгло. Ну вот, ранен… Ранен по-настоящему. Пулей. В бою. И почему-то не в голову. «Слава богу, что не в голову», – подумал он и посмотрел на маленькое отверстие в рукаве. Как будто за гвоздь зацепился… По руке потекло тёплое, закапало на кожух. Кровь показалась Воронцову необычно чёрной и густой. Такой он у себя никогда не видел и потому смотрел на неё, как на чужую.

– Воронцов, ты же ранен!

– Попало…

Он поднял глаза, свет в них уже мутился, деформировался, становился липким, навязчивым… Попытался отмахнуться, но увидел небритое спасительное лицо Гаврилова, оскал его распахнутого рта, что-то говорившего ему. «Гаврилов… Я ранен, Гаврилов! Что мне делать? Хорошо, что рядом Гаврилов…»

– Кость задело? – наконец услышал Воронцов голос помкомвзвода.

– Кажись, нет. Немеет…

– Беги вперёд! К машинам! Уходи!

Гаврилов перехватил «максим», побежал рядом.

«Дегтярь» ещё стрелял короткими очередями. Часто, вразнобой, бухали винтовки. Стрелки упорно удерживали свою позицию, прикрывая отходящих курсантов. Но через мгновение и их стрельба стала редеть. Воронцов оглянулся. Пехотинцы бежали к дороге гурьбой – тащили раненого. Среди бежавших, как ему показалось, он узнал знакомого бойца. Где он мог его видеть? Да, точно, там, в лощине, когда особисты хотели расстрелять окруженцев…

– По машинам! Быстро!

– Раненых! Раненых грузите!

– Помогите сержанту!

Кто-то спрыгнул с кузова, подхватил Воронцова под руку и помог ему перелезть через борт.

Полуторки рванулись с места почти одновременно, обгоняя одна другую и выруливая на шоссе. Вскоре они благополучно исчезли в лощине. Теперь пули не доставали их. Сидевшие и лежавшие вповалку в кузовах начали ощупывать себя, перевязывать раненых. Некоторые, закончив перевязку товарища, вдруг обнаружили, что и сами ранены.

Гаврилов помог Воронцову снять шинель. Рукав гимнастёрки был уже мокрый, липкий, будто испачканный багровым илом. Кровь стекала вниз, свёртывалась, запекалась. Багровый ил собирался всюду: в швах, в складках кожи на запястьях. Боли он не чувствовал, но рука отяжелела и не слушалась.

– Надо разрезать рукав и посмотреть, что там у тебя, – сказал Гаврилов.

– Резать гимнастёрку? Может, лучше снять? Совсем новая…

– Да на хер она тебе нужна на том свете! – рявкнул Гарилов.

– Тогда режь.

Они колотились в кузове на миномётных плитах и пустых пулемётных коробках, едва удерживая равновесие. Машина неслась на полной скорости. Воронцов вытащил из ножен штык-нож. Он был достаточно острым. Отточил в окопе плоским камнем, когда нечего было делать. Гаврилов подцепил кончиком лезвия плотную скользкую материю и сделал надрез. Багровый ил хлынул куда-то вниз, на руки Гаврилову, на чьи-то неподвижные ноги, обутые в стоптанные ботинки. Гаврилов ощупал рану, протёр её тряпицей, пропитанной чем-то освежающе-холодным, как ключевая вода. От резкой, пронизывающей боли Воронцов застонал и на мгновение, как ему показалось, потерял сознание. На самом деле он пробыл в бессознательном состоянии довольно долго. Потому что когда шевельнул рукой, на том месте, где только что нестерпимо саднила рана, почувствовал плотную, умело наложенную повязку.

– Немного ещё будет кровить, а потом перестанет, – сказал Гаврилов и сунул его руку в тёплый рукав шинели.

– Спасибо. – И Воронцов удержал руку Гаврилова и почувствовал, что и рука помкомвзвода тоже дрожит.

– Чудак ты. За это не благодарят.

– Как же «не благодарят»? Спасибо тебе, Гаврилов.