Примкнуть штыки!

Воронцов спал и не спал. Вначале его одолевал холод. Показалось, что вдруг коротка стала шинель. И тут же приснилось, что немец, сделав стремительный выпад навстречу, ловко обрезал её своим штык-ножом чуть ли не до карманов… Так что он вздрогнул и на мгновение приоткрыл глаза. Знобило и тошнило одновременно. Судорогой сводило поджатые к подбородку ноги. Колыхалось под горлом, душило приторным вибрирующим комком, который застрял и не проходил ни туда, ни сюда. Потом вдруг согрелся. И тошнота, и мучительные судороги сразу отпустили. Спал и не спал. Наверное, всё-таки спал. Потому что пришла Любка. Пришла, нагнулась к нему, что-то сказала, обвила жаркими, как июльский полдень на покосе, руками, окутала своим запахом. Он тоже хотел изловчиться, привстать и обнять её, но у него ничего не получалось. Слишком тяжёлым стало вдруг тело и ни в какую не слушалось его. И руки тоже не слушались. А Любка сказала: «Не надо меня обнимать». – «Почему? Ты же мне нравишься. И тебе нравится, когда я тебя обнимаю». Тогда она приложила палец к губам и сказала: «Вставай, пора. Я тебе покажу её», – и, полуобернувшись, с тайным смыслом кивнула головой куда-то вперёд, за бруствер, где всё сияло и переливалось необычайным светом. «Кто там?» – спросил он, задыхаясь от страха и восторга. «Богородица», – сказала Любка и улыбнулась, так что ему сразу стало не страшно смотреть туда, где всё сияло. «Я теперь умру?» – спросил он. Но Любка неожиданно исчезла. Исчез и свет за бруствером. И никто не ответил ему. Он хотел позвать Любку, но вдруг понял, что тут, в окопе, на НП майора Алексеева Любка могла только присниться…

Была у него девушка. Или женщина. Он теперь и не знал, как её назвать правильно. То, что между ними приключилось, любовью, должно быть, не назовёшь. Но ничего другого, похожего на любовь больше, чем то, что произошло у него с Любкой, в его жизни не было. Потому так волновали теперь воспоминания именно о ней, о Любке.

Ей в то лето было побольше двадцати. Тётка! Всё женское в ней расцвело, распустилось, наполнилось и ходило ходуном от первого же его прикосновения и взгляда.

Жениха Любкиного, Петьку Клестова по прозвищу Нос, призвали в Красную Армию. Служил он далеко, на Дальнем Востоке, в кавалерийском полку. До армии у них всё ладилось и шло к свадьбе. Но тут Любка осталась вдруг одна, как говорят в Подлесном, без призору.

А Саньке только-только исполнилось семнадцать. Дед Евсей, приметив, как Санька стал поглядывать на девок, сказал однажды за столом:

– Парень-то на усу лежит…

Отец промолчал. Мать дёрнула бровями и беспокойно посмотрела на дочерей. Те и вовсе ничего не поняли, уплетали картошку с огурцами так, что только косы трепались. И только брат Иван хмыкнул и подмигнул Саньке.

Косили тем летом на делянках. И его с братом отец оставил в лугах на Яглинке, в шалаше, ночевать, караулить недосушенное сено. Стали пошаливать лазинские, из соседнего колхоза. В Лазинках испокон веку народ жил лихой и завистливый. Собьёт мужик лужок-другой в дольках, баба траву подтрусит, высушит, сгребёт в копёшки, чтобы на другой день увезти ко двору, а утром – глядь-поглядь, а от копёшек одни подстожья остались, еловые лапки, подстеленные на случай дождя, да кое-где, вразброс, остёбки впопыхах неподобранного сена…

Еловыми лапками пахнет… Смолой… Как хорошо… Будто на родине. Что это, галлюцинации? Следствие контузии? Нет, Просто бойцы наломали в лесу лапок и выстлали окоп, чтобы, пойди дождь или снег, не топтаться в грязи. Родиной пахнет… Подлесным… Знойным летом, когда солнце растопляет смолу на елях, так что она даже капает на траву… Любка наклонилась, нахлынула, волосами щекочет… Это Любкой пахнет, а не смолой… Смолой только покойники пахнут, а Любка живая.

Брат в ту ночь рассказывал ему, как накануне он со своими дружками-погодками ходил в соседнее село Ивановское, как подрались там с местными парнями из-за гармошки, а на самом деле из-за девчат, и как он потом, после драки, умыв разбитый нос, заночевал у медички Тани. У брата к девчатам отношение было лёгкое. И у них к нему – такое же. И за что они его так, по-кошачьи, любили? Иван собою не особенный какой красавец. И ростом не взял. Санька на голову выше его. И ноги с кривинкой, как у деда Евсея. Дед всегда, указывая пальцем на Ивановы ноги, говорил: «Во! Нашего кореню!» Но – гармонист! Развесёлая душа! Как это в частушке Смирнова? «Гармонист, гармонист, положи меня под низ…» Вот так. Да, что и говорить, имел Иван к нежному полу особенный подходец. Вот и курочил девок напропалую.

– Ты, братень, с ними не особо церемонься, – наставлял Иван и его. – Приголубил, придавил как следует и – вперёд, «на штурм Зимнего дворца». Ты – живая душа, она – живая душа, и тоже это дело любит. Ещё как любит… А размажешь с первого раза, так для неё размазнёй и останешься. И не захочет она дела с тобой любовного иметь. – И вдруг спросил, разом преодолев сон и уже не растягивая слова: – А ты, братка, девку-то хоть раз пробовал?