Прими свою тень

В Трущобном городе Лорри приобрела немалый счет и в целом к миру, и к его конкретным жителям. Себя ругать за глупость и самонадеянность не хотелось, и так хоть плачь, но плакать Лорри не желала. Она ругалась, училась скалиться, а не улыбаться – и вела счет обидам. Обвинила Паука в том, что бросил и предал; избрала Йялла на роль главного злодея; довела до слез старую Томи душераздирающей историей жизни и бесконечной озлобленностью на мир и людей; прокляла всех скопом – от дяди, вынудившего своими нотациями к побегу из дома, до урода заказчика; сочла жизнь конченой. И наконец возненавидела себя за трусость, слабость и нелепую гордость, смешанные в самой невозможной и непонятной пропорции…

От такого состояния было уже рукой подать до идеи бессмысленности жизни. Чем бы закончилось саморазрушение, неизвестно, поскольку однажды, во время очередной истерики, из брошенной в угол сумочки выкатился давно забытый шарик в потертой обертке. Лорри подобрала его и рассмотрела. Хмыкнула, допуская за миром хоть самое ничтожное и спорное право считаться не вполне черным и не окончательно подлым, то есть заслуживающим внимания и продолжения пребывания в нем. Лорри подбросила безделушку и азартно прищурилась. Вот он, украденный по личной инициативе старый накопитель, замаскированный хохмы ради, да так удачно, что им не заинтересовались при всех обысках. Отобрали деньги, уничтожили документы, запугали до полусмерти, допрашивая и выспрашивая, – а залежавшейся каменно-твердой жевательной конфеткой не заинтересовались.

Умирать, так и не скушав ее, «богатую витаминами и микроэлементами», – значит окончательно утратить остатки самоуважения, надежду и профессионализм одной из наиболее ловких ныряльщиц Среды. Да, теперь Лорри знала – мир делится очень просто: на тех, кто завел зубы, когти, броню и мышцы, и на жертв, не успевших заполучить средства защиты и оружие для нападения. Может быть, прочтя старинную запись, она, сегодняшняя жертва, сама перейдет в разряд хищников? Отомстит всем своим обидчикам! Примерно так думала Лорана, ругаясь, тратя жалкие накопления, но все же собирая из подручных средств считывающее устройство, годное для неформатного, устаревшего, слишком крупного носителя. Золотистый шарик лежал на столе, загадочно пульсировал, меняя символы на матовой шкуре. Как живой…

«Моя старая львица, сколько же надо наворотить глупостей, чтобы лишиться даже этого ничтожного в своей малости права – отправлять тебе письма. Но как я могу жаловаться? Ты теперь наконец-то совершенно счастлива… У меня учится твой сын, у мальчика мамины глаза, мамин чудовищный характер и все твое удивительное обаяние. У меня учится и твоя дочь, странным образом унаследовавшая обстоятельность и мудрость своего отца. Я вижу их практически каждый день и радуюсь тому, что твоя семья так замечательно растет и взрослеет. Увы, мне очень больно радоваться, львица. Чужое счастье – оно ведь не свое… Каких-то тридцать лет назад все можно было изменить. Настолько полно, что я учил бы сейчас наших с тобой детей. Сына с мамиными глазами и дочку, похожую на другого твоего мужа – на меня…

Конечно, я лгу себе, чтобы унять боль. Ничего нельзя вернуть и изменить. Я шел к своей цели и знал, что это важно и нужно для многих. Я говорил тебе и про ответственность, и про свой долг, и про иные умности, прикрывающие нежелание меняться и неготовность идти на компромиссы. Я хотел переделать тебя. Полагал, что имею на это право, находил, что благодарностью за сделанное для тебя в прежние годы можно привязать и удержать. Только все зря. Львы не бывают счастливы в клетках. Люди – тоже. Очень хочется написать:«Теперь я отдал бы все, чтобы…»

Только зачем? Я ведь не отдал, а ты, помнится, никогда не уважала жертв, о которых добродеи имеют наглость регулярно напоминать. Может быть, Риан прав. Может быть, я так и не научился многому важному. По сути, я получил все то, к чему шел. У меня есть власть, доступная немногим, и она растет. У меня есть ученики и последователи, ресурсы и влияние.

И есть пустота. Раньше я высокопарно полагал, что отдал тебе свое сердце… Только нет, все гораздо страшнее. Наверное, у меня никогда не было настоящего сердца, но прежде я этого умудрялся не замечать. Теперь вот обнаружил недостачу – и стало страшно жить, львица, и я не знаю, как теперь, собственно, жить. Я пробовал поговорить об этом с Рианом, с ним-то можно. Получил очередной гениально туманный ответ про взросление и выбор пути, про то, что без боли нет радости… Я не понимаю таких ответов.

Завтра вы прилетите. Я опять ничего не спрошу у тебя, буду хвалить детей и ощущать еще острее гудящую пустоту там, где у нормальных существ находится сердце».