ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]

— Эх, до чего хорошо! — сказал санитар. — Ну, хоть на ленинградский театр посылай. Ай да мы!..

— Славно, толково! — зашумели задние ряды.

Цыганка будто только этого и ждала. Она закружилась, взлетела над палубой и, казалось, так и не опустилась, не коснулась её ногой — замелькала в воздухе разноцветным огнём, всё выше и выше, всё быстрее и быстрее и вдруг, ударив в бубен, остановилась как вкопанная, плутовато улыбнулась, молодцевато закрутила усики, поклонилась и — не успели зрители забушевать — скользнула и исчезла, точно всё это промчалось лёгким и свежим видением.

— Хорошо? — спросил завклубом с гордостью.

— На приз! На приз!

— А теперь выступит вторая танцовщица! — объявил завклубом. — Пожалуйте…

Медленно вышла другая цыганка. Одной рукой она подняла бубен над головой, рукавом закрыла лицо и застыла, ожидая музыки. Она была ниже первой цыганки, коренастее, а одета так же пёстро и ярко. Когда заиграли баяны, она сделала несколько шагов и, не открывая лица, закружилась.

— Ну, эта похуже, — шепнул санитар на ухо Виктору. — Та же фабрика, что у Гаврика, только труба пониже да дым пожиже. Нет, не великолепно!

Музыка становилась всё быстрее. Всё быстрее кружилась цыганка, по-прежнему не открывая лица, а потом, продолжая кружиться, забила чечётку. Виктор любил чечётку, сам отбивал её неплохо, но это было совсем, совсем другое дело: это была такая быстрая, ровная, чёткая дробь, что в палубе наступила насторожённая тишина.

— Ну-у! Сейчас собьётся, — сказал санитар.

Нет, не сбилась. Звенела дробь чечётки, плыла цыганка, закрывая лицо широким вышитым рукавом, и, как только сорвались первые невольные хлопки, пронзительно гикнула, свистнула, ударила вприсядку, раскинула руки, низко опустила голову и пошла, пошла рвать с каблука и носка, волчком и через одну и через две руки, огнём, пламенем по палубе. Накрашенное, напудренное лицо её было серьёзно, и Виктор вдруг почувствовал толчок в сердце. Где он видел это лицо, эти прямые, близко сошедшиеся брови? Где? Когда?

Он встал, потянулся вперёд, но санитар дёрнул его за бушлат и заставил сесть.

— Не мешай! Вишь, как работает… Ох ты!

Краснофлотцев не удивишь лихим плясом вприсядку — дело знакомое каждому по личному опыту. Но тут будто огонь стлался по палубе, будто порох вспыхивал…

Совершенно неожиданно исчезла танцовщица. Краснофлотцы вскочили, оглушили друг друга криком:

— Бис, би-и-ис!

Завклубом поднял фуражку над головой, дождался тишины и сказал:

— Первым танцевал строевой доброволец Остап Гончаренко.

Виктор подскочил. Он нашёл Остапа! Надо скорее пробраться к нему, и он поможет Виктору, непременно поможет.

— Второй, или, вернее, вторым танцором, — продолжал завклубом, — был строевой краснофлотец. На флоте он тоже недавно…

— Имя-имечко! — загремела палуба.

Все кричали: «Имя-имечко!» Кричал и Виктор. Это имя он ждал нетерпеливее, чем кто бы то ни было. Теперь юнга был почти уверен, что нашёл человека, которого так долго искал и от которого зависело, получит ли он свои флажки. Но завклубом не спешил, завклубом разжигал любопытство слушателей.

— …пришёл добровольцем, — продолжал завклубом, — состоит в Ленинском комсомоле. Его фамилия…

Виктор невольно привстал.

«ПОДОЖДИ ЗДЕСЬ!»

Как раз за спиной Виктора на переборке находился никелированный колокол громкого боя величиной с добрый рыбацкий котёл. Он-то и плеснул в палубу чудовищный грохот, в котором без остатка утонул и голос завклубом и шум зрителей. Колокол бил, дрожал, исходил металлическим сплошным рёвом. Люди вскочили, метнулись, скрылись, как скрываются сны при внезапном пробуждении: сразу, молниеносно, как вихрь, промчались краснофлотцы мимо Виктора. Они были те же самые, что до тревоги, и уже совсем другие. Их лица, только что такие оживлённые, окаменели. Их глаза, такие блестящие и яркие, стали сосредоточенными. Концерт, дружное веселье, забава — всё это перестало существовать. Теперь имело значение лишь то, что находилось по ту сторону колокола громкого боя: море, шторм и опасность, грозившая кораблю.

Виктор остался один. Палуба расстилалась пустыней, и юнга почувствовал самое плохое, что может почувствовать посторонний человек на корабле во время тревоги, — свою бесполезность. Каждый корабль на флоте знал, что ему нужно делать, что от него требуется. Каждый краснофлотец имел своё заведование, мог, закрыв глаза, добежать до своего поста. А Виктору некуда было идти, нечего делать. Он беспомощно оглядывался. Угрюмо загудела вентиляция, которая была выключена на время концерта.

Виктор знал лишь один адрес — камбуз, где хозяйничал Костин-кок, — но, когда он бросился в сторону камбуза, дорогу ему преградила железная дверь.

Краснофлотец, развёртывая пожарный шланг, спросил:

— Что бродишь без дела? Где твоё заведование?

— Я с блокшива.

— Что делал на блокшиве по тревоге?

— Состоял рассыльным при командире…

Краснофлотец на ходу бросил:

— Пройди в кают-компанию.

Виктор бросился в направлении, которое ему указал краснофлотец, но за его спиной кто-то сказал?

— Стоп, юнга, стоп!