Приключения 1990

Тернбул еще постоял немного и кинулся искать Макиэна, как кидается муж, даже плохой, искать жену, чтобы излить ей гневное недоумение. Макиэн медленно шел по слабо освещенному саду, опустив голову, и никто не понял бы, что он в раю. Он не думал, он даже ничего особенного не чувствовал. Он наслаждался воспоминаниями, главным образом — материальными: той или иной интонацией, движением руки. Это неколебимое и отрешенное наслаждение внезапно оборвалось, перед ним появилась рыжая бородка. Он отступил на шаг, и душа его медленно вернулась на место. Когда Джеймс Тернбул скрещивал с ним шпагу, он не был в такой опасности. В течение трех секунд Макиэн мог бы убить собственного отца.

Однако гнев его исчез, когда он увидел лицо друга. Даже пламя рыцарской любви поблекло на миг перед огнем недоумения.

— Вы заболели? — испуганно спросил Макиэн.

— Я умираю, — спокойно отвечал Тернбул. — Я в самом прямом смысле слова умираю от любопытства. Я хочу понять, ч т о  же все это значит.

Макиэн не ответил, и он продолжал свою речь:

— Тут Уилкинсон, этот, у которого мы взяли яхту. И судья, который судил нас. Что это значит? Только во сне видишь столько знакомых лиц.

Помолчав, он вскрикнул с какой-то невыносимой искренностью:

— А сами вы здесь, Эван? Может быть, вы мне снитесь? Может быть, вы вообще приснились мне и я сплю?

Макиэн молча слушал каждое слово, и тут лицо его осветилось, как бывало, когда что-нибудь открывалось ему.

— Нет, благородный атеист! — воскликнул он. — Нет, целомудренный, учтивый, благочестивый враг веры! Вы не спите, вы просыпаетесь.

— Что вы хотите сказать? — проговорил Тернбул.

— Много знакомых лиц видишь в двух случаях, — промолвил Макиэн, — во сне и на Страшном Суде.

— По-вашему... — начал бывший редактор.

— По-моему, это не сон, — звонко сказал Эван.

— Значит... — снова заговорил Тернбул.

— Молчите, а то я спутаюсь! — прервал его Эван, тяжело дыша. — Это трудно объяснить. Сон лживей, чем явь, а  э т о — правдивей. Нет, сейчас не конец света, но конец чего-то... один из концов. И вот, все люди загнаны в один угол. Все сходится к одной точке.

— Какой? — спросил Тернбул.

— Я ее не вижу, — отвечал Эван, — она слишком проста. — Он опять помолчал и сказал так: — Я не вижу ее, но попробую объяснить. Тернбул, три дня назад я понял, что нам не стоит драться.

— Три дня назад! — повторил Тернбул. — Почему же это?

— Я понял, что не совсем прав, — сказал Эван, — когда увидел глаза того человека в келье.

— В келье?! — удивился Тернбул. — В камере, в палате? Этого идиота, который радовался, что железка торчит?

— Да, — отвечал Эван. — Когда я увидел его глаза и услышал его голос, мне открылось, что вас убивать не надо. Это все-таки грех.

— Премного обязан, — сказал Тернбул.

— Подождите, мне трудно объяснить, — кротко сказал Эван. — Я ведь хочу сказать  п р а в д у. Я хочу сказать больше, чем знаю.

Он снова помолчал.

— Так вот, — медленно продолжал он, — я исповедуюсь и каюсь в том, что хотел вас убить. Я покаялся бы в этом перед старым судьей. Я покаялся бы в этом даже перед тем ослом, который говорил о любви. Все, кто считал нас безумными, правы. Я не совсем здоров.

Он отер ладонью лоб, словно и впрямь совершал тяжелую работу, и сказал:

— Душа моя не совсем здорова, но безумие мое — не из самых страшных. Многие убивали друг друга, убивают и сейчас... По сравнению с ними я нормален. Но когда я увидел  е г о, я все увидел. Я увидел Церковь и мир. Церковь бывала безумной здесь, на земле; такой же безумной, как я. Но все же именно мы при мире — как санитары при больных. Убивать дурно даже тогда, когда тебе бросили вызов. Но ваш Ницше говорит, что убивать вообще хорошо. Пытать людей очень дурно, и если даже их пытает церковник, надо схватить его за руку. Но ваш Толстой говорит, что никого никогда за руку хватать нельзя. Так кто же безумен — мир или Церковь? Кто безумней — испанский священник, допускающий тиранию, или прусский философ, восхищающийся ею? Кто безумней — русский монах, отговаривающий даже от праведного гнева, или русский писатель, вообще запрещающий гнев? Если мир оставить без присмотра, он станет безумней любой веры. Недавно мы с вами были самыми сумасшедшими людьми в Англии, а теперь... да, Господи, мы самые нормальные! Так и можно проверить, кто безумней — Церковь или мир. Предоставьте рационалистов их собственной воле и посмотрите, до чего они дойдут. Если у мира есть какой-то противовес, кроме Бога, пусть мир отыщет его. Но ищет ли он его? Да этот ваш мир только и делает, что шатается!

Тернбул молчал, и Макиэн сказал ему, снова глядя в землю:

— Мир шатается, Тернбул, вы это знаете. Он не может стоять сам собой. Оттого вы и мучились всю жизнь. Нет, сад этот — не сон, но мир, сошедший с ума. Он помешался, — продолжал Эван, — и помешался на нас. Теперь суд миру сему. Теперь князь мира... да, князь мира будет осужден именно потому, что взял на себя суд. Только так и решается спор между шаром и крестом...

Тернбул резко поднял голову.

— Между шаром и... — повторил он,

— Что с вами? — спросил Макиэн.