Приданое

– А то что? Закричишь? – засмеялся низко и отрывисто Пахом, – Ну давай, давай, а как сестрица твоя прибежит сюда, да увидит, что творится, так тебя же и обвинит, что с мужем её тайком гуляешь. Оттого и против замужества её была, что меня ревновала, а? А я, так и быть, покаюсь перед женой, что с тобой давно гулял, куда ей деваться брюхатой? Никуда она от меня не уйдёт.

Софьюшка похолодела внутри – насколько же страшен и низок был этот человек, она ещё многого о нём не знала…

– Отпусти, – повторила она одними губами, но тот держал крепко.

Прижав девушку к стене, он грузно навалился на неё всем телом, задышал тяжело:

– Зачем противишься, красавица? Я тебя не обижу. Станешь с нами в одном доме жить, как по весне избу подниму. Никто и знать не будет о нас. А меня на вас обеих хватит. Ну, кто тебя замуж возьмёт, а любви-то хочется, небось? Нешто ты мужской ласки не хочешь, а?

Он засмеялся тихо, так, чтобы не разбудить Устинью.

– Ох, и гад же ты, – плюнула ему в лицо Софья, – Убирайся вон!

Но Пахом продолжал прижимать её к стене, горячая его рука жадно поползла под рубаху, задрала подол, прошлась по бедру, дошла до груди, губы шарили по её шее. Софья не выдержала, закричала, но тот быстро зажал ей рот второй ладонью и поволок за печь, в узкий закуток. Из последних сил упирающаяся Софья, нащупала рукой ухват, что стоял у стены. Дышать было тяжело, ладонь Пахома перекрывала ей воздух. Софья размахнулась и со всей силы ударила куда пришлось. Пахом застонал, ослабил хватку. Софьюшка отскочила в сторону, выставила ухват вперёд себя.

– Уходи, гадёныш! Пошёл вон! – срывающимся голосом закричала она во всё горло.

Из комнаты выбежала перепуганная насмерть Устинья.

– Софьюшка! Что тут?

– Устюшка, – осклабился Пахом, подняв вверх руки, – Да это я! За тобой вот пришёл! Вернулся домой нынче поздно, а тебя нет. Мать говорит, что в гости ты к сестре ушла. Ну, думаю, устала, поди, да решила у Софьи ночевать. Не ошибся. Ты в другой раз меня предупреждай, я уж испугался за тебя.

Софья стояла, переводя дух и приходя в себя, поражённая лживостью и лицемерием этого гнусного человека. Но ради сестры смолчала она, ничего не сказала. Зато Пахом сыпал речами:

– Да вот и Софью перепугал. Она подумала, что воры влезли, небось. Ухватом меня огрела.

Он засмеялся:

– Да-а-а, с такой сестрой не пропадёшь! Ну, собирайся, жёнушка, пойдём.

Пока Устинья одевалась, Пахом успел шепнуть Софье:

– Горяча ты, девка, я таких люблю. Всё равно моей будешь.

Софья вспыхнула, стиснула зубы, и сжала крепко кулаки, но вновь промолчала.

– До свиданья, Софьюшка, – подошла к ней Устя, поцеловала её в щеку, – Не сердись на меня, ежели что не так.

– Ступай с Богом, – тихо ответила ей сестра, перекрестив, благословляя, – Господь с тобою.

Затворив дверь, она присела на лавку, растерянно потирая ладони, затем вдруг резко вскочила с места и бросилась за печь к умывальнику, плеснув в рукомойник воды и скинув на пол рубаху, девушка принялась яростно тереть шею, лицо, и грудь, проливая воду на пол. Она мылась долго, словно пыталась оттереть от себя всю эту духовную грязь и следы мерзких поцелуев Пахома, а затем, растеревшись насухо полотенцем, она упала на лавку и горько расплакалась.

Глава 8

Мало-помалу стало пригревать вешнее солнышко, вот уже и сошёл снег, и побежали, зазвенели по склонам весёлые ручьи. Деревенские ребятишки целыми днями строили запруды да пускали по воде смастерённые из щепочек быстрые, лёгкие лодочки. Домой приходили насквозь мокрые, матери ругались, гнали чад на печь – обсыхать да греться, поили чаем с мёдом. Сами же готовились уже к огородной поре, поглядывали на землю, выйдя на крылечко, и приложив ладонь к глазам, радовались солнышку и теплу, ждали рабочей страды. Софьюшка тоже повеселела, всё чаще сидела у дома на завалинке, согревалась под ласковыми лучами, гладила лежащего на коленях кота Ваську, жмурилась. Этой весной она по-особенному начала видеть солнечный свет – жёлтыми яркими пятнами, люди же и предметы, находившиеся вблизи, представлялись ей серенькими расплывчатыми силуэтами. Софьюшка дивилась и никому-никому не рассказывала новости, боясь даже и спугнуть это счастье и благодарно молясь Богу о дарованной милости, ведь до того была перед её глазоньками одна лишь тьма. Даже Усте не сказывала она про изменения, что происходили с ней. А Устя приходила теперь всё реже, тяжко ей было по размытым, расквашенным дорогам добираться до сестры, теперь уже со дня на день могла она и разрешиться от бремени, семь месяцев миновало, восьмой к концу шёл. На Георгия, когда яблони станут в цвету, ожидали родов. Сама же Софья к Устинье не хаживала, после той ночи зимней памятовала о гнусности мужа сестриного, да и семья его – сестрица с матушкой – не лучше были, те же жабы. Говаривала Устя, что раз вот что услышала, как свекровь её поучала свою дочь Гликерью как сделать так, чтобы Макар ей взаимностью ответил. Макар тот был из семьи зажиточной, и Гликерья об нём давно сохла, да не глядел он на неё.