Приблуда

Но Мария продолжала свою нечестную игру: она поднесла руку к лицу, словно защищаясь от удара; ропот пробежал по столикам, а коренастый поднялся и встал перед Марией в позе героя лубочной картинки – лучше не придумаешь для воздействия на чувствительность провинциалов и не только провинциалов. «Он не злой, но до чего же, знаете ли, грубый…» – сказала Мария мягко и жалобно, но Герэ-то понимал, что в душе она покатывается со смеху. Тогда он круто развернулся, рассек толпу ошарашенных посетителей, сбежал по ступенькам и вышел, хлопнув дверью. Оказавшись на улице, прислонился к дверному косяку и долго еще переводил дух. У него болела голова, в ушах звучал еще грохот оркестра и беспощадный презрительный голос Марии. Он шел, вслух разговаривая с самим собой и чертыхаясь на каждом шагу, и в конце концов прибрел на улицу Онгруа, совершив таким образом очередную нелепость, поскольку ключ был только у Марии. Пришлось ему зайти в ближайшее кафе, непонятно почему открытое в этот час, и сесть ждать. Он ждал Марию, потому что ему ровным счетом ничего другого не оставалось, и молил небо, чтоб она простила ему тот кошмар, который он пережил по ее милости.

Просидеть в кафе, которое по неизвестным причинам держал открытым дремлющий североафриканец, Герэ пришлось долго. В конце концов он и сам задремал: казалось бы, только на минуту сомкнул глаза, но именно в это время Мария успела подъехать на такси, высадиться и скрыться в парадном. Когда Герэ расплатился и бросился вдогонку, она уже захлопнула дверь. Он постучал раза два потихоньку, чтобы не разбудить соседей, затем разволновался и застучал сильнее, но все напрасно.

Мария сидела в гостиной, поставив туфли рядом с собой на диван, держа в руке бутылку виски, мертвецки пьяная и не утратившая ясности ума. Она слышала, как Герэ стучит в дверь, как зовет ее: «Мария! Мария!» – но ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она не шевельнулась и тогда, когда он перелез через стенку во все еще незасаженный садик и присел на корточки перед полуприкрытыми жалюзи. Он не видел ее, но знал, что она здесь, рядом, в нескольких метрах всего, и он шептал ей неистово, надрывно: «Открой, Мария, открой, это я. Мария… Мне надо с тобой поговорить… Я не стану главным бухгалтером… Мы поедем в Конго, когда ты пожелаешь, обязательно, но только поговори со мной, Мария… Открой».

Мария сидела неподвижно под белесым светом круглой люстры из граненого стекла. Двигалась только ее рука, наполнявшая стакан; она, казалось, даже не слышала, как уже на рассвете Герэ умолял ее юным, почти детским голосом: «Открой, Мария… Не оставляй меня тут!.. Я не знаю, что со мной будет, если я не смогу тебя видеть… С кем мне тогда говорить? Кто будет меня слушать? Мария, умоляю, я не хочу больше оставаться один. Открой…» И так до утра.

А утром поднявшееся над Лиллем солнце вступило в единоборство с лампой, освещавшей гостиную в стиле 30-х годов. Мария сидела с закрытыми глазами, Герэ спал на земле перед закрытой дверью.

Просочившееся сквозь жалюзи ревнивое желтое солнце ударило в изможденное лицо Марии, коснулось ее ресниц. Она открыла глаза, осмотрелась и устремила взгляд на стеклянную дверь, ведущую в садик. На минуту она снова закрыла глаза, потом тяжело встала, босиком подошла к двери, к которой снаружи прильнул Герэ, и резко дернула ее на себя – голова Герэ стукнулась о порог. Он открыл глаза и увидел Марию. Они смотрели друг на друга, оба бледные, помятые, одинокие. Мария склонилась над вялым и безжизненным лицом лежащего мужчины и спросила:

– Может, это мне приснилось?.. Ты ему всадил семнадцать ударов в живот или нет? Семнадцать!

Он не ответил.

– А ну, посторонись, ты, отказник!

Герэ попятился третий раз подряд и пропустил очередного коллегу. Проходить в дверь раньше него, захлопывать ее перед самым его носом, присвистывать вместо ответа, когда он задавал вопрос, – это стало новым развлечением на заводе. «Отказниками» называют обычно тех, кто в силу своих убеждений отказывается от военной службы; никто не знал, как появилось это слово на заводе, но оно сразу прижилось. Отказником был Герэ, отказавшийся воевать с хозяевами, воевать за родину, за народ, за хлеб насущный, Герэ, по неизвестным причинам – но, совершенно очевидно, причинам постыдным и неприемлемым для окружающих – «отказавшийся от повышения». Так продолжалось уже десять дней, в результате Герэ даже затосковал о злобном и несправедливом Мошане. Ничего не могло быть хуже насмешливого презрения коллег в течение целого дня, ничего – кроме мрачного презрения Марии по вечерам.

Она его почти не замечала и не разговаривала с ним. За все это время он ни разу не решился достать планы и карты, вечерами сидел за столом с бьющимся сердцем, собираясь с духом, чтобы подняться и вынуть их из ящика, но всякий раз в ту самую минуту, когда он уже готов был встать, какой-нибудь жест Марии или взгляд, исполненный безразличия, пригвождал его к месту.