При дворе Тишайшего

 На рундуке, против государева места, и на ступенях были постланы ковры; около стола стоял поставец, на нем были расставлены сосуды: золотые, серебряные, сердоликовые, хрустальные и яшмовые. Вокруг разукрашенного престола, на котором восседал царь, размещались большие иконы, держава цельного золота, такой же посох царя и вызолоченная лохань с рукомойником и полотенцем. Царь, восседая на престоле во время приема иностранных послов, давал послу целовать свою руку, потом омывал ее и, посидевши молча, приглашал гостя к обеду, а сам величаво удалялся.

 Когда Теймураз вошел в Грановитую палату, Алексей Михайлович уже сидел на троне. Он приветливо встретил грузинского царя, дал послам целовать свою руку, потом всех пригласил сесть к столу.

 Царь из своих рук посылал гостю яства, и тот, по обычаю, должен был вставать и кланяться. Теймураза утомляла эта церемония, и он с тоской поглядывал на своего высокого хозяина. Его наблюдательный взор заметил, что всегда безмятежное лицо Тишайшего покрыто нынче облаком грусти, а в голубых глазах вспыхивала тревога, когда он обводил взглядом толпу бояр; какая–то горькая улыбка блуждала на его полных губах, и он рассеянно отвечал на вопросы сидевших близ него Нащокина и Ртищева. Видимо, царь был озабочен и невесел.

 Расположение государя действовало и на гостей: они ели и пили, по обыкновению, много, но как–то сумрачно. Более полутораста человек стольников разносили яства на раззолоченных блюдах, кравчие то и дело подливали вино в кубки, но гости веселились не от души. Разговоры велись втихомолку, больше отрывочные, и, казалось, все томились этим бесконечно длинным обедом.

 Вот стольники уже раз переменили свои дорогие кафтаны, унизанные жемчугом и камнями, на еще более роскошные; бояре распустили свои кушаки, лица стали понемногу оживляться. Кубки беспрерывно наполнялись, одна смена блюд — то с огромным, причудливо разукрашенным лебедем, то с диковинным бараном — менялась другими, еще затейливее, еще замысловатее.

 Теймураз уже потерял счет выпитым стопам рейнского вина и мальвазии и съеденным им яствам.

 — Скоро ли конец? — уныло спросил он сидящего рядом с ним Орбелиани.

 Тот пожал плечами и поглядел в окно.

 На дворе уже давно зашло солнце, наступали теплые летние сумерки — в палате стало легче дышать, а из цветников, окружавших дворец, повеяло душистым запахом цветов.

 — Скоро ли конец обеда? — спросил один из присутствовавших грузин сидевшего рядом с ним толмача.

 — Да, пожалуй, еще часа три, а то и все четыре: раньше двенадцатого часа никак не кончится, — ответил толмач.

 Грузин передал его ответ царю Теймуразу. Старый царь с ужасом выслушал это печальное для него известие и спросил:

 — Когда же я скажу ему о своем деле?

 Толмач ответил, что на обеде не принято говорить с царем о делах.

 Теймураз заволновался и сказал, что в таком случае он дольше оставаться в Москве не может.

 — Время идет, мы живем изо дня в день; там шах Аббас разоряет мою землю, а я здесь пирую. Моих подданных изменой здесь убивают, а я даже сказать о том царю не могу и должен молча пить вино, вместо того чтобы просить у царя суда и наказания убийц Леона! — сильно жестикулируя, сказал старый грузинский царь. — И ты, его отец, — обратился он к Вахтангу Джавахову, — ты спокойно сидишь за столом, за которым, может быть, сидит и убийца твоего родного сына!

 Джавахов угрюмо ответил царю:

 — Мы в чужой стране и не смеем нарушать их обычаев; завтра я узнаю имя убийцы и паду к ногам царя, а сегодня мы должны помнить, что мы у него в гостях.

 Теймураз молча понурился.

 В это время Милославский, сидевший недалеко от грузин и уже изрядно подвыпивший, приставал к Черкасскому и издевался над его неудавшейся женитьбой:

 — Что же за тестюшку своего богоданного не вступишься у царя? Государь милостив, авось простит!

 — Молчи, отстань! Что тебе надо от меня, ирод? — огрызнулся Черкасский, злобно сверкнув глазами.

 — Или женушка не по вкусу пришлась? И то сказать: не всякая путевая за тебя и пойдет–то.

 — Ты, боярин, смотри — говори, да не заговаривайся!

 Сказав это, Черкасский откинул полы кафтана; за поясом у него был заткнут кинжал, на который он положил свою огромную мохнатую руку.

 Милославский так и впился в кинжал взором, и его глаза засверкали жадностью. Он перестал дразнить боярина и уже другим, дружественным голосом спросил его:

 — Откуда у тебя, князь, этот нож?

 Черкасский заметно смутился и хотел уже запахнуть кафтан, но Милославский остановил его:

 — Нет, князь, постой! Нож–то мне, кажись, знаком. Грузинского князька это нож!

 — Так что ж из того? — произнес Григорий Сенкуле–евич, закрывая кинжал рукою.

 — Я у него нож этот приторговывал, да он мне его даже за две вотчины не уступил.

 — А мне даром уступил, — странно засмеялся Черкасский, но его смех тотчас же оборвался.

 Возле него стоял, сверкая глазами, князь Джавахов и, протянув руку к кинжалу, что–то говорил на своем гортанном, незнакомом Черкасскому, языке. От волнения Джавахов совершенно забыл те немногие слова, которые знал по–русски, и теперь по–грузински требовал у Черкасского кинжал своего сына.