При дворе Тишайшего

– Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.

Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.

– По одному моему слову ее тело выроют из земли и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.

– Что мне до польской княжны? – спросил Пронский.

– А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?

Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.

– Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!

– А также и о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, – проговорил оправившийся князь.

Раскатистый смех боярыни был ему ответом:

– Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я, такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…

– Змея подлая, задушить тебя мало! – кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.

Хитрово спокойно встретила его бешенство.

– Задуши, – проговорила она, – мне все едино жизнь без него опостылела.

– А, провались ты с любовью своей! – крикнул князь и злобно хлопнул кулаком по столу.

– Что, небось не пужлив ты? – ядовито спросила боярыня.

– Известно, нет, а мало ли что взбредет бабе на язык, если пытать ее клещами да дыбой начнут.

– Покорись лучше мне! Отдай дочь за Черкасского, а я отдам тебе цыганку и тело княжны польской, и делу конец.

Пронский провел рукой по глазам. Ужас пытки и позорной казни ясно предстал перед ним; он знал, что за отраву да за сношения с ворожеей царь неумолимо накажет его; а тут еще скорая смерть жены, которая, конечно, возбудит у всех подозрения… И кто знает, чем все это кончится? Но вместе с тем перед ним как живой стоял чудный образ грузинской царевны и манил к себе своей чарующей красотой. Не исполнить ее просьбы, отказать ей – значит отказаться самому от всех надежд на нее, а он все еще смутно надеялся.

Да и вообще в eгo душе было смятение, и он не мог разобраться в своих ощущениях. Образ за образом всплывал в этой душе, вызывая в ней то добрые, то злые чувства, которые боролись друг с другом. Вспомнились ему и последнее свидание с умирающей женой, и высокое чувство, нежданно-негаданно осенившее и просветившее его. Отвергнуть предложение этой коварной змеи Хитрово, подвергнуть свою жизнь опасности и боярскую честь – позору… все равно ведь придется тогда отказаться от мечты обрести любовь царевны. И потом, Ольга?

Тяжелое, гнетущее чувство заползло в душу Пронского. Он сознавал, что его преступная жизнь требовала теперь искупления. Настал этот суровый для него час. Зачем же искупительной жертвой будет его несчастная дочка? Бедная девочка, на миг было мелькнул в ее мечтах отрадный луч счастья и сейчас же должен будет угаснуть? Но иначе нельзя, все равно, если бы он, Пронский, пожертвовал собой, то позор упал бы и на нее и ее счастье было бы отравлено.

Так рассуждал князь и не знал, на что ему решиться.

– Ну, что же, княже? Придумал что? – спросила Хитрово.

– А если ты солгала и никого-то у тебя в руках нет?

– Пойдем в тюрьму, я покажу тебе ее, – спокойно возразила Хитрово.

Пронский опустил голову.

– Ну, хорошо, – проговорил он, – ты пересилила меня, проклятая, но я раз навсегда хочу избавиться от тебя. Если я дочь отдам тебе на съедение, а ты меня обманешь?

– Богом клянусь! В тот час, как Ольга будет стоять под венцом с Черкасским, я приведу тебе цыганку и сделаю, что повелишь!

– Добро! – утвердительно кивнул князь. – Грамотку пропускную ей от царя добудь…

– Когда повенчаешь дочь?

– Завтра, после всенощной.

– Помни же, князь: цыганку получишь из рук в руки, когда я своими глазами увижу княжну под венцом с Черкасским… А пока прощай!

– Прощай!

II Похищение

Леон Джавахов шагал большими шагами по просторной кунацкой, а на тахте, подвернув ноги, в задумчивой позе сидел юный царевич Николай.

Наставник и ученик изредка перекидывались незначительными словами. Один был видимо чем-то сильно взволнован, а другой мечтательно глядел в открытое окно на синевшее вдали небо, медленно заволакивавшееся тучами.

– Должно быть, гроза будет, – проговорил царевич. – Тихо так стало; смотри, и деревья не шелохнутся, птички уже спрятались в свои гнездышки. Но здешняя гроза похожа на девичьи слезы, не правда ли, друг? Такая же слабая, нежная, не такая, как наша? Леон, ты помнишь еще нашу грозу в горах, когда раскаты грома потрясают вершины гор, когда молния ослепляет зрение и кажется, что небо разверзается над твоей головой, когда ветер бушует с таким неистовством, что гнутся и ломаются вековые деревья, а дождь пронизывает тебя до костей? Леон, слышишь ли ты меня?

– Мечтай, мечтай, мой мальчик, пока у тебя нет еще никакого горя на сердце.