При дворе Тишайшего

Елена Леонтьевна давно почувствовала, что князь любит ее, и старалась избегать всякой встречи с ним. Но слухи о его необычайно порочной жизни, даже о преступлениях, помимо ее желания доходили до нее и волновали и томили ее. Чем реже она видалась с Пронским, тем больше думала о нем, и чем преступнее он казался окружающим, тем более ныло ее сердце и тем несчастнее он казался ей. Она жалела его и объясняла свое участие к нему этой жалостью.

Соглашаясь по просьбе Леона говорить с князем, она никак не могла предвидеть такой исход, и, одевшись в броню холодности и надменности, думала, что их разговор не примет нежелательного для нее направления. И вдруг эта страстная речь, эти нежные слова, эти горячие поцелуи и эта слабость человека, которого она считала олицетворением силы, надменной гордости и даже жестокости!

И все, что еще было мягкого в ее душе по отношению к этому человеку, вдруг зачерствело; жалость сменилась ледяной холодностью, участие – жестокостью. На ее лице появилась презрительная улыбка.

Однако, прежде чем она успела принять какое-нибудь решение и согнать с лица эту предательскую улыбку, Пронский уже заметил ее, но, конечно, не понял. В одно мгновение он уже был на ногах, схватил гибкий стан царевны и, прижав его к своей груди, стал покрывать ее лицо поцелуями, прерываемыми страстными словами:

– Любишь, любишь, царевна! Умчу я тебя на край света, буду лелеять пуще глаза, пуще сердца, родная, желанная, жизнь, жизнь моя, моя любушка!

Он целовал закрытые глаза, похолодевшие губы, растрепавшиеся волосы царевны, а она, без движения, застывшая в своей оскорбленной гордости, даже не делала попыток освободиться из его рук.

Наконец князь оторвал свои губы от ее лица и пристально вгляделся в него; только тут он увидел ее неестественную неподвижность, понял ее презрительную улыбку и, испуганный своим безумным порывом, осторожно опустил ее на тахту.

Царевна не шелохнулась; ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.

– Уйди! – сурово произнесла она, закрывая глаза и хватаясь за голову.

– Скажи, тогда уйду и голову свою в Литве сложу. Любишь?

– Уйди! Уйди! – молила царевна. – Непристойно мне речи твои слушать.

– Я все сделаю, как сказал, – уже мрачно проговорил Пронский, – одно слово у меня, не два. Сегодня же твоего Леона повенчаю с Ольгой, всю дворню распущу, всем вольную раздам. Только скажи… ну, не сейчас, а когда-либо дальше – выйдешь ли за меня?

– А дочь выдашь за Джавахова?

– Богом клянусь! – искренне произнес Пронский.

– Смотри же, ты поклялся Богом! – проговорила наконец царевна, наслаждаясь своею властью над этим мрачным, свирепым и сильным человеком. Пронский опять было придвинулся к ней, но царевна оттолкнула его от себя и, гордо выпрямившись, произнесла дрожащим от гнева голосом: – Уйди, или я кликну людей!

Пронский схватил свою шапку и как шальной выбежал из комнаты. А царевна долго безмолвно смотрела ему вслед, потом заломила руки и, упав на колени пред киотом с образами, дала волю своим слезам.

XVII Счастливые минуты

Вернувшись к себе, Пронский стал ходить быстрыми шагами по своему большому саду. На его лице играла теперь хмурая, загадочная улыбка; его глаза горели, и в них была какая-то затаенная мысль. Наконец он пошел в терем, где жили его жена и дочь; все вокруг него было погружено в ту удручающую тишину, под которой чувствуется нечто ужасное, но он ничего не видел, обуреваемый мрачными думами.

Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами у широко раскрытого окошка, в которое еще врывались багрово-красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а перед ним – скамья-диван, покрытая по сиденью ковром; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный полотенцем ручной работы, – вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.

Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным; ее прекрасные лучистые глаза, единственное украшение всего лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.