При дворе Тишайшего

– Да больно озорник – князь-от. Внучка-то Ефремова ему по душе пришлась… – Хитрые глазки Васьки пытливо метнулись в лицо боярыни, но он не прочел на нем никаких признаков ревности или какого-либо иного волнения оскорбленного самолюбия и продолжал: – Ну, стало быть, и приказал он ее предоставить в «угловую».

– Я знаю. А дальше что?

– Мы с Ефремом Тихоновичем и схоронили девушку-то… Дюже схоронили! Князь-то и освирепел; известно, его милости обидно стало, что по губам-от текло, а в рот-то не попало. Велел он либо девку предоставить, либо с живого Ефрема Тихоновича шкуру спустить. Страх как, сказывают, пытали старика.

– Не выдал? – вздрогнула боярыня.

– Где выдать! Так, ни слова не вымолвивши, под плетьми и умер.

– А внучка?

Васька молчал, потупившись.

– Говори, не бойся, не выдам я! – ободрила его боярыня.

Но, видно, не робость мешала шуту отвечать на вопрос боярыни. Он потоптался на месте, потом нахлобучил шапку на голову и, повернувшись к дверям, глухо произнес:

– Идем, что ли, старая?

Федосеевна, тряся головой, двинулась было за ним.

– Постой, – остановила боярыня Ваську. – Я хочу знать, что сталось с девушкой.

– В монастырь дальний она убегла и постриг на себя взяла… За грехи деда и за его безвинную смерть пошла молиться… да за врага своего, вишь, тоже!..

– Как? За Пронского? – отступила в изумлении боярыня. – Что ж, любила она его, что ли?

– Ни-ни! Непорочная она была, а, вишь, жалеет его… говорит чудно так, что не от себя это он зло творит, а крест на него такой тяжкий положен, за родителей, что ли… Говорю, чудная она! И пошла молиться за него. Большой искус на себя взяла.

– Что ж, может, она верно рассудила!.. – с глубоким вздохом проговорила Елена Дмитриевна. – Кто знает, почему иной раз и зло-то творишь?

– А ты обуздай себя в зле-то; вот лукавый и не совладает с твоей душой! – наставительно произнесла Федосеевна. – Ну, да Христос с тобой! Пойду-ка я за иродом-то, авось ты что-либо и сделаешь с ним. Пойдем, Васютка, пойдем-ка.

Шут, касаясь пола рукою, поклонился боярыне и тихо вышел за ковылявшей впереди старухой.

Елена Дмитриевна осталась одна.

Разговоры о польской княжне на время заглушили ее собственное горе и умалили ее тоску, теперь же грустные мысли вновь зароились в ее голове. Страсть к молодому грузину разгоралась в ее сердце огромным пожаром; боярыня изнемогала под гнетом охватившего ее чувства и решительно не умела с ним бороться. В низкой мести думала она утолить свои страдания и жаждала упиться этой местью.

Вошла сенная девушка и доложила, что боярыню хочет видеть Марковна.

Хитрово нетерпеливо повела бровями:

– Как она мне опостылела! Что ей от меня надо?

– Говорит, большущей важности дело.

– Ну, так пусть войдет, – приказала боярыня.

Девушка шмыгнула в прихожую и, отворив дверь, пропустила Марковну, а потом так же тихо затворила за собой двери.

Марковна кинулась было к своей питомице, но та остановила ее мрачным взглядом и отрывисто спросила:

– Узнала или нет?

– Я… ничего не узнала, а ворожея Марфушка сказывает, что все знает…

– Врешь ты, старая, если бы она знала, она и мне сказала бы.

– Знает она, все знает, пытала я ее… чую, что знает… только добром не скажет…

– Издевки колдунья надо мною творит? – гневно прошептала боярыня. – Я ей золото обещала, а она смеет смеяться! Ну, посмеюсь же и я над нею! Дай фату потемнее да шугай девкин, сама к ней пойду. Ну а потом! – Боярыня сжала кулак. – А если ты, старая, наврала мне, – обернулась она к своей преданной наперснице, – сгною я тебя в холодной!

XI Горе ворожеи

Ворожея, как всегда, сидела над таганцом в своей лачужке. Она глядела на слабо теплившиеся уголья и так глубоко задумалась, что не слыхала, как отворилась и затворилась дверь; только когда защелкнулся засов, она вздрогнула и подняла наконец голову.

Перед нею в простом жильцовском кафтане стоял князь Пронский. Его суровое лицо похудело и побледнело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском.

Пристально взглянув на гадалку, он холодно усмехнулся и с презрением кинул ей на колени горсть корешков и несколько золотых, глухо проговорил:

– Твое зелье годится разве только псам!

Марфуша глядела на него своими выразительными глазами, в которых вдруг затеплилось какое-то нежное чувство.

– Оставь, князь, зелье: оно и взаправду тебе не поможет, – мягко произнесла она.

– Ты что же, ведьма, играть задумала со мною? – с бешенством сказал князь, тряся ее за плечи.

– Ты это говоришь мне? – грустно произнесла она, высвобождаясь из его рук и вставая. – Разве я для тебя пощадила свою девичью жизнь когда-то? Не из-за тебя я своей клятвы не исполнила?..

– Ах, да что мне до жизни твоей и до клятвы? Пойми, что здесь, – указал Пронский на грудь, – здесь горит! Сердце словно когтями коршун разрывает, и нет моей душе покоя, нет места на этом свете без голубки, без любы моей. Придумай, как сломить мне красавицу; силой взять, если ласка не берет, или как?

– Оставь ее, оставь! – раскачиваясь, сказала ворожея. – Вижу одну беду тебе, неминучую беду.

– Молчи, ведьма! Хоть миг, да мой… понимаешь? – крикнул ей князь.