При дворе Тишайшего

«А она? Разлучница? – вдруг вспомнила боярыня ту, ради которой ее отвергли. – Неужели ей жить? Может быть, она хоть день, хоть миг один была с ним счастлива? О нет, змея, злая разлучница, узнаешь ты, что значит стать на пути боярыни Хитрово! Узнаю, всю красу твою по капле изведу, изойдешь ты слезами, иссохнешь от лютой хвори!»

В бешеной ревности Елена Дмитриевна совершенно забылась, громко закричала, вскочив со скамьи и грозя в пространство кому-то кулаком.

– Что с тобою, мать моя? – с изумлением спросила царица, которой Марфуша что-то тихо и ласково говорила.

– Неможется мне что-то, царица-матушка, прости!

– А ты испей святой водицы, вот там, у киота, в бутылочке стоит; намедни странница мне из Иерусалима принесла, от наговора, говорит, помогает. Испей-ка!

Боярыня взяла бутылочку и поднесла ее ко рту; потом омыла водой лицо и, несколько раз истово перекрестившись, вернулась спокойная на свое место.

– Что, полегчало ли? – участливо спросила царица.

– Как будто полегчало; спасибо на добром на слове, царица! А тебе что насказала гадалка?

– Да что же? – ласково улыбнулась Мария Ильинична. – Все хорошо! Говорит – проживу еще много годков, тихо да мирно, в добром здоровье; про прошлое много правды сказывала, – чуть вспыхнув, проговорила государыня. – Ну, Марфуша, что там еще вычитала?

Лицо цыганки омрачилось, и она с грустью посмотрела на царицу.

– Говори, кого рожу: сыночка или опять девочку? – запинаясь, спросила Мария Ильинична.

– Боюсь я, матушка-царица, за тебя боюсь!.. Испугаешься!

– Ничего… говори уж!

– Не видно, чтобы мальчик, а странное что-то: вокруг его рождения все красно – кровь, значит; будто богатырь, а и не мальчик; и не увидишь ты славы его; царем он будет сильным и не царем… чудное что-то, и не разберу, – уныло покачала головой гадалка. – Мне надо… со звездами о ребенке твоем поговорить…

– Со звездами? – изумилась царица. – Неужто на руке мало написано? А ежели царя спросить?

– Что же, спроси, – спокойно ответила Марфуша. – И царю, может, приятно будет о ребенке узнать.

– Не любит царь ворожей, – заметила Хитрово.

– Я заступлюсь, – ласково проговорила царица, – да и ты тоже замолви словечко, боярыня…

– Я что же… я скажу, – задумчиво согласилась боярыня. – А теперь звать, что ли, царевен?

– Зови, пожалуй!

Боярыня подошла к дверям, ведшим в соседнюю комнату, и кликнула царевен и боярынь.

Все обступили царицу и с любопытством стали расспрашивать, что ей предсказала цыганка.

– Да ничего особенного, – вместо царицы ответила Елена Дмитриевна, – все, почитай, хорошее.

Мария Ильинична приказала принести сластей, меда и вина заморского и стала угощать боярынь, а те по очереди просили Марфушу погадать им.

Ворожея охотно согласилась и между серьезными словами и предсказаниями говорила много веселого и шутовского. Поднялись шум и смех. Царица, лениво потягивая из чарки водку, которую пила ради полноты, смотрела на веселившихся царевен и изредка улыбалась им.

Боярыня Хитрово нетерпеливо поглядывала на Марфушу, ожидая, когда можно будет ее увести к себе, на свободе все у нее повыведать и спросить ее совета. Ведь уже раз она помогла ей избавиться от постылого мужа, поможет и теперь спровадить подальше злую разлучницу. А там князь Леон поскучает, потужит да к ней же и вернется, на ее груди забудет свое минутное увлечение.

Под влиянием этих дум Елена Дмитриевна, весело оглянув всех, улыбнулась и, повернувшись к царице, шепнула:

– Пора гадалке и уходить. Неравно теперь царь придет. Уведу-ка я ее, царица-матушка, до греха?

– Ну, уведи, – согласилась Марья Ильинична, – да позови потешниц и плясовиц.

Елена Дмитриевна распорядилась, чтобы позвали сказочниц-старух, несколько карлиц, придворных шутих и еще сенных девушек, специально составлявших как бы домашний придворный балет.

В комнату ввалилась огромная толпа женщин, пестро разодетых и молчаливых, как куклы. Карлицы подкатились к царице и наперерыв стали выказывать свое искусство. Но царица отмахнулась от них, поманила одну из странниц и, велев ей сесть у своих ног, стала слушать ее монотонный рассказ о хождении «во град Иерусалим».

Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие-то замысловатые фигуры.

Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие-то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие-то образы мелькали перед ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.

Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку-другую пьяной браги, а затем с душераздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно – днем, и тяжкое забвение – ночью.