При дворе Тишайшего

Пронский, ядовито усмехнувшись, глянул на жадного боярина.

– Или, думаешь, к рукам что прилипнет? – прошептал он, но так, что его слышали только близ него сидящие.

Милославский прочел на лицах бояр насмешку; поймав взоры, устремленные на него, он понял, что Пронский вышутил его, и решил отплатить.

– Какие у них ефимки! – проговорил Ртищев. – Народ разоренный, бедный, где им помощь подкупать? Вон жидовин один, вернувшись, сказывал, что у царя и дома-то своего нету – у зятя проживает, и народ весь в горы разбежался… что с него взять-то?

– Вот оттого и помочь надо ему и народу его, – ввернул Пронский, радуясь, что Ртищев стоит за грузин.

Но Ртищев степенно возразил ему:

– Не можно сие, князь! Нас самих теснят со всех сторон: то смуты в Малороссии, то война со шведами, то поляки грозятся… Дай бог самим управиться со всеми!

– Так как же быть, Михайлыч? – грустно спросил царь.

– Погодить надо! А то теперь с малым войском мы и персов не устрашим, а только против себя поставим: новых врагов наживем, да и грузинам не поможем. А по-моему, лучше миром с шахом Аббасом дело повести. На мир шах пойдет, а воевать нам с персами нельзя!

– Дело, дело говорит! – послышались голоса.

Государь ласково улыбнулся своему любимцу.

Так состоялся пока приговор о грузинском деле; государь приказал думным дьякам пометить и приговор тот записать.

Затем было решено еще несколько государственных дел, со множеством споров, препирательств и взаимных боярских колкостей. Наконец, государь объявил, что на сегодня довольно, пора-де обедать и отдохнуть. Он встал с кресла, поклонился всем присутствующим, сошел с «места» и направился во внутренние покои.

Его остановил Милославский:

– Челобитчик от Ромодановского, государь!

– Завтра пусть подаст! Что раньше зевал?

– Ты гневен был давеча. Ну, уж прими, царь-государь, – просил Милославский.

Тишайший знал упорство своего тестя и, чтобы отвязаться от него, велел челобитчику приблизиться. Тот подошел и подал сверток с челобитной от князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского. В челобитне было сказано:

«Прислана твоя, великого государя, грамота, написано, чтоб мне впредь Стародубским не писаться. До твоего указа я писаться не стану, а прежде писался я для того – тебе, великому государю, известно – князишки мы Стародубские, а предки мои, и отец мой, и дядя, писалися Стародубские-Ромодановские, да дядя мой, князь Иван Петрович, как в Астрахани за вас, великих государей, пострадал от вора лже-Августа, по вашей государской милости написан в книгу и, страдания его объявляя на Сборное воскресенье, поминают Стародубским-Ромодановским. Умилосердись, не вели у меня старой нашей честишки отнять!»

– Умилосердись, государь, вели ему зваться по-старому! – попросил и Милославский, получивший, вероятно, изрядную мзду за свое ходатайство.

Алексей Михайлович улыбнулся и не велел «честишки отнимать» у воеводы князя Ромодановского.

– Ах, беда, беда мне с ними! – вздохнув, проговорил царь и двинулся во внутренние покои.

За ним последовали Ртищев, Милославский и еще несколько самых приближенных и приглашенных им к столу бояр. Остальные гурьбой, судача и завистливо посматривая на счастливцев, шедших за царем, пошли вон из палаты. Скоро приемная опустела, и служки стали прибирать ее.

IV Царицын «верх»

На «верху», на половине царицы, было тихо. Туда мало доносилось городского шума и еще меньше государственных волнений.

Царице Марии Ильиничне неможилось. Она рассеянно слушала песни сенных девушек и лениво посматривала на хороводы с искусными «игрищами».

Напрасно карлицы и шутихи старались вызвать на ее лицо улыбку – царица была задумчива. Ее длинные, по обычаю насурмленные, ресницы как-то трепетно вздрагивали, точно старались удержать слезу, навертывавшуюся на черные, все еще прекрасные глаза, хотя уже несколько и заплывшие жиром.

Царицу смело можно было назвать красавицей, особенно по взглядам на женскую красоту того времени. Она была среднего роста, черноглазая, с низким лбом, полным станом, крупной ногой и узкими, тонкими руками, выхоленными и белыми, как первый снег. Лицо круглое, румяное; его немного портило апатичное, чуть сонливое выражение, а также странная мода, требовавшая, чтобы женщины имели длинные уши, для чего они их нарочно немилосердно вытягивали.

– Что-то невесела царица-матушка? – ласково спросила царицу «мама». – Иль недужится?

– Нет, мама, ничего! – апатично ответила царица.

– Съела бы чего, а то водочки бы испила? Чтой-то будто худеть стала, – озабоченно сказала «мама», пытливо осматривая рыхлое тело царицы. – И перевалец не тот уж!

– И то лежу, словно колода, день-деньской!

– Так неужто ж бегать, как девке-чернавке? – вмешалась «верховая боярыня». – Тебя царь-государь выбрал из всех девиц, чтобы «не иссяк корень государева рода», а ты красу свою блюсти не желаешь!

– Да нешто я что говорю? – нехотя отозвалась царица. – Ну пить, так давай пить!

Для того чтобы толстеть, русские женщины того времени пили пиво и водку и валялись подолгу в постелях.