При дворе Тишайшего

Мара слушала его молча, только в ее глазах зажигались огни ненависти и оскорбленного самолюбия; она уже догадывалась, к чему клонилась речь Хованского, но еще не перебивала его и не приходила ему на помощь.

Это разозлило боярина, и он сердито крикнул:

– Ты что, словно истукан венецейский, молчишь.

– Выгоняешь, стало быть? – пристально смотря ему в глаза, злобно спросила она.

– Не гоню я, а говорю, может, в слободу переберешься?

– Зачем мне переезжать? – издеваясь над его видимым смущением, проговорила цыганка.

– Зачем… зачем! – опять вспылил боярин. – Сказываю, для охотников…

– Совесть-то еще в тебе есть, – совладав с приступавшими к горлу слезами, проговорила Мара, – в глаза-то смотреть мне не можешь… И лжешь, лукавишь, правду сказать сразу не можешь.

– Я правду говорю.

– Лукавишь, предатель! – выпрямляясь на кровати и почти задыхаясь, крикнула Мара. – Разве мне не ведомо, что в твоей душе поганой деется? Ты женишься! Вот ради того и меня стал гнать со двора; постылая – и вон меня, как падаль негодную! Молодая, вишь, полюбилася!.. У! Проклятые!..

Она еще что-то хотела сказать, но кашель заглушил ее слова, и она в бессилии упала на подушки.

– Молчи, змея! – прошипел князь. – Беду еще твоя злоба накличет на головку ее светлую. Ведьма ведь ты!

Цыганка мало-помалу успокоилась; при этих словах горькая улыбка тронула ей запекшиеся, сухие губы.

– Теперь ведьмой обзываешь! А помнишь, как из табора от жениха меня увозил? Каких только слов ласковых не говаривал? Помнишь, как любви моей домогался? Дмитрий! Неужели забыл, все забыл и за другую красу гонишь меня? Умереть дай здесь, возле тебя, Дмитрий!

Мара уже не грозилась, не кляла его, а пресмыкалась перед ним и жалобно-жалобно молила о последней милостыни.

Но боярина мало растрогали ее слова; он должен был исполнить требование своего будущего тестя и выгнать цыганку, о которой знала вся Москва, иначе его молодая прелестная невеста не переступила бы порога дома. Отказаться же от девушки, в которую он теперь был так страстно влюблен, как некогда в эту цыганку, ему, конечно, и в голову не приходило. Он предложил Маре переселиться в другой дом, на другой конец города, когда мог просто сослать ее в далекую деревню, потому что она была его раба, купленная им на потеху. Какое же ему было дело до ее души, которой он в ней и не признавал даже? Ее упорство только злило его, нисколько не смягчая его сердца.

– Ты, поди, который год умираешь, – равнодушно усмехнулся он, – смерти твоей ждать – сам раньше помрешь… Да и некогда ждать-то.

– Скорей хочется свою любушку обнять? – дрожа от ревности, проговорила Мара. – А старую цыганку, молодость чью загубил, красоту чью заел, как собаку, из дома гонишь?

– Не гоню я тебя, – хмуро произнес боярин, думая про себя, что и впрямь больной недолго осталось жить, – а дом мне нужен!

– Не тебе нужен, а жене твоей молодой; видеть вам меня тошнехонько.

– А если и так? – вспылил вдруг Хованский. – Не тебе, холопке, перечить нам.

– Не всегда и я холопкой была, – побелевшими губами ответила Мара, – ты вольную меня взял… и в таборе мой отец знатным промеж своего народа был…

– Буде смешить-то! Зна-атная! Может, царского рода твоя цыганская кровь? Ну, однако, мне некогда зря калякать с тобою. Съезжай со двора, да скорей…

– Не съеду, – глухо проговорила Мара.

– Что? – крикнул он. – А на скотный двор хочешь?

– Что же, волочи; сама не в силах идти, а волей своей с места не сдвинусь! Сюда силком волок, отсюда, как падаль, – куда хочешь!

– Ведьма, колдунья! – задыхаясь от гнева, прошептал боярин, придвигаясь к больной. – Осрамить на всю Москву хочешь? Так не бывать же этому! – Он протянул руку к ее шее, намереваясь задушить.

Глаза цыганки вдруг радостно засияли, и, сладко улыбаясь, она тоже шепотом произнесла:

– Убей, убей! Смерть от твоей руки мне мила… По крайности, вовек меня не забудешь. – Рука боярина давила шею, но ее губы продолжали шептать: – Я всегда буду перед тобой и перед женой твоей! И во сне меня будешь видеть незримую! И голос мой будешь слышать безмолвный! И днем и ночью я буду тревожить тебя!

Слова хрипло, уже едва внятно вылетали из посинелых уст, на опухшем лице с выкатившимися глазами витала уже смерть, и выражение какой-то злобной удовлетворенности мелькнуло в ее меркнущих глазах.

Боярин разжал руки и отпрянул в сторону.

– Проклятая… заколдуешь еще и впрямь!

Он схватил шапку и бросился к дверям, но из горницы выбежала Марфуша и взмолилась, чтобы он не гнал ее с матерью из избы.

Мара лежала на белых подушках безмолвная и обессиленная, казалось, ничего не видя и не слыша.

– Оставь, оставь мамку, не тревожь ее, она скоро помрет! – молила Марфуша отца.

Адская мысль сверкнула вдруг в исступленном мозгу рассвирепевшего Хованского. Взглянув на больную и заметив, что ее грудь порывисто дышит, он проговорил:

– Если вы завтра к вечеру отсюда не уберетесь, продам я тебя, девчонка, Пронскому… Он давно на тебя зарится!

Душу раздирающий крик был ответом на эти слова. Мара, собрав остаток сил, вскочила с кровати, подбежала к дочери и, охватив ее шею руками, дико закричала: