При дворе Тишайшего

– Думаешь, она его проделок не знает? Все знает и все покрывает.

– И про полячку знает?

– А кто ж их разберет? Должно быть, знает.

– Я так смекаю – не знает она. Потому, это – не девка-холопка, эта княжеского рода сама будет, значит, супротивница, а боярыня ревнива и себялюбива; гордости ее к холопкам не будет, а к княжне заговорит. И это князинька беспременно смекнул и про княжну польскую ни словечка не молвил.

– А ежели молвил?

– Ну, что ж? Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если он молвил, не сносить тебе своей седой головы, а если нет…

– Все едино. Княжну, может, этим спасу, а Аринушку…

– Кто знает, може, этим случаем и Арину Федосеевну вызволишь.

– Ни в жисть! Когда еще боярыня Хитрово узнает да когда княжну увидит, а тем временем Аринушка моя сгинет, вовсе сгинет.

– А и что ж за беда? – равнодушно заметил Васька. – Полюбовницей боярина сделается: тебе хорошо будет, да и ей, да и всем хорошо жить.

– То-то Марье хорошо жилось.

– Так ведь та дура, не сумела его под свою власть взять. Это уж их, бабье, дело.

– Взяла его боярыня, скажешь?

– А что ж, он ее здорово боится!

– Потому и боится, что она – сила при царе, а то бы он показал ей, как над ним силу брать. Нет уж, где моей Арине властвовать: целой бы уйти, и то хорошо!

– А уйдет! – вдруг радостно крикнул Васька.

– Как это? – не понял Ефрем. – В бегуны пойти? Ой, жизнь-то в бегунах тяжкая…

– Зачем в бегуны? Мы честью! Да ты, дедушка, не сумлевайся… коли Васька Кривой сказал, что Арина Федосеевна рук боярских минует, так и сбудется!

Ефрем подозрительно оглянул княжеского шута. Не привык он слышать от него такие речи.

– Ты что, парень, больно добр стал? – спросил он его.

Васька вспыхнул до корней волос, но старик за темнотой не заметил этого и продолжал:

– Даром-то, знаю, ничего делать не будешь. А как ты сделаешь, что Аринка не будет княжьей полюбовницей?

– Как сделаю – мое дело, ты только помалкивай… Да вот еще: ступай к этой самой польской княжне и вели ей написать грамотку с жалобой, чтобы-де ее боярыня Хитрово вызволила…

– Что ты, что ты! – замахал руками Ефрем. – Ума решился? Чтобы боярин нас за такое дело по суставчикам разобрал?

– Боярыня – ума палата, придумает, как ему глаза отвести…

– Да что нам княжна? Своя шкура дороже, из-за нее вот в беду попал, прости Господи!..

– Из-за нее попал, из-за нее и спасешься. Иди знай! Что это ты освирепел вдруг? – спросил Васька.

Ефрем упал перед образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.

– Слышь, Васька! – подымаясь с колен, начал старик. – Грешник я, страшный грешник… коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!

– И, полно, дед! Брешешь ты с перепугу! – возразил Васька.

– Нет, Васька, нет, не брешу, – зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза. – Знать, Бог за грехи и наказывает… многое я попустил, многое сам, вот этими руками, сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень боялся померкнет от мерзких моих слов… да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет…

– Лучше в другой раз! – слабо запротестовал Васька, чувствуя, как мурашки пробегают вдоль его спины.

– Нет, скажу сейчас, как на духу, пред Господним ликом святым! Может, и простит. Нет, не простит! – склонил уныло он свою седую голову на грудь.

– Милость Его велика, и простил Он разбойника, согрешившего много, но раскаявшегося! – проговорил Васька.

– Ты думаешь, и меня простит, если покаюсь? – встрепенулся Ефрем. – Да я каюсь еженочно, лежа во прахе у ног Его!..

– Священнику покайся… в монастырь поди! – советовал Васька.

– В монастырь? – грустно усмехнулся Ефрем. – Разве я смею, пес смрадный, возле жилища Его святого постоянно жить? Я, как Каин, должен ходить и места себе не находить… Без спроса и в монастырь не могу…

– И что ж ты такого сделал, говори, что ли, скоро вечерять надо…

– Вечерять? Вечерять! – с ужасом засуетился старик.

– Да ты не бойся! – успокаивал его Васька. – Я так смекаю, что князинька сегодня рано не вернется… и не до Арины Федосеевны ему ноне. Ну а так как нам все равно делать нечего, а душа твоя мутится, то и поведай мне тяготу свою душевную.

– Дурной ты, Васька, человек! – с сожалением проговорил Ефрем. – Рода ты неизвестного, бают – в Сибири был; сноровка твоя вороватая; боярину наушничаешь, много зла дворне причиняешь…