При дворе Тишайшего

– Ин будь по-твоему; знамо, сидение вернее: одна голова хороша, а много голов и того лучше, – улыбнулся Тишайший, обрадовавшись найденному выходу и тому, что явилась возможность оттянуть ответ по этому сложному делу. – Скажи царю, – обратился он к Хилкову, – что подумаю-де и ответ ему пришлю с князем Алексеем Никитичем Трубецким, а покамест пусть Теймураз Давыдович пожалует к нам завтра к столу со всем своим семейством и посольскими людьми.

Государь милостиво расстался с Теймуразом и его свитой. Но грузины ушли далеко не удовлетворенные: опять проволочка, опять нет ответа! Как давно они уже привыкли к этой странной политике оттягивания и неопределенных обещаний!.. Однако делать было нечего, оставалось одно – безмолвно покориться и терпеливо ждать.

VII Царевы думы

Алексей Михайлович ходил мрачный и недовольный по своему большому светлому покою, крайне встревоженный неприятной для него вестью.

Ему только что доложили, что князь Борис Алексеевич Пронский сознался на допросе во многих «изменнических» делах. Приходилось подписать смертный приговор, а Тишайшему это было всегда так тяжело, точно приходилось подписывать приговор самому себе.

Родственники покойной княгини Пронской – Репнины хлопотали о смертной казни Пронского и о передаче всех поместий, угодий и денег им, так как за княгиней-де было большое приданое. Дядя заступился за Бориса Алексеевича, сколько было у него сил и влияния, но его нерешительный и слабый характер мало помогал делу, тем более что у Пронского при дворе было много врагов, которые рады были теперь ему отомстить.

Но самым сильным и опасным врагом Пронского оказался отец загубленной им княжны польской.

Каким образом узнал старый шляхтич о преждевременной мучительной смерти своей единственной дочери и кто был причиной этого, так и осталось навсегда неизвестным. Но отомстил он погубителю своей родовой чести, конечно, с большим удовольствием и как только мог. Он написал царю Алексею Михайловичу письмо, в котором изложил обстоятельства дела во всех подробностях и еще прибавил от себя, будто именитый боярин, князь Пронский, продал за несколько тысяч золотых свою родину.

Горько было читать царю такие дела о своем боярине. Много чудилось ему злобы в письме люблинского воеводы, но если и половина того, что в нем было написано, было правдой, то и тогда Пронский заслуживал позорной казни на Лобном месте.

– Смертоубивец, чернокнижник, изменник своему роду и племени! – с горечью говорил царь присутствовавшим в покоях боярам Ртищеву и Милославскому.

Последний, видимо, чувствовал себя не совсем ладно, и хотя был явным врагом Пронского, но попытался было вступиться за него.

– Может, люди много и наплели на князя-то? – неуверенно произнес он.

– Да ежели есть сотая доля правды в том, в чем его обвиняют, и то достоин он лютой казни. Тяжко мне людей на казнь слать, сам бы за них на плаху лег, да если они вороги своей родины – чего другого они достойны? – со слезами в голосе проговорил Алексей Михайлович. – Что скажешь, Федор Михайлович? – обернувшись к Ртищеву, спросил он. – Как мне поступить с этим делом?

– Во всех ли делах князь повинился? – спросил Ртищев.

– Он ни в чем не винился: тверд духом, дыбу и огонь вынес твердо, словечка не молвил, – ответил Милославский. – Люди его винились, да ворожея еще сказывала – пытки-то не вынесла ведьма, – что будто дочь от него имела… Многое она, ведьма эта самая, наплела… И на других тоже многих…

Боярин видимо робел перед пытливым взглядом царя.

– Ну, говори дальше, что еще там знаешь, – нахмурился Алексей Михайлович.

– Ведьма и боярыню Хитрово оговорила.

– Боярыню? – испугался царь. – Елену Дмитриевну? Не может того быть! Что она могла сделать? Разве гадала раз-другой по бабьему обычаю! Иных дел у нее с ворожеей не было! – заволновался царь.

– Не одна боярыня гадала, – вмешался Ртищев, видя, что Милославский хочет погубить заодно и Хитрово, из зависти к ее могуществу у царя. – И царевны гадали, да и царица!

– Бабы! – сердито произнес Алексей Михайлович.

– А потому все баловство это, что ворожеям да колдуньям воли опять много дали: давно не жгли, вот их и развелось по-прежнему, – угодливо проговорил Милославский.

Ртищев с презрением посмотрел на этого двуличного, льстивого и лютого боярина. Хотя он и сам был, конечно, сыном своего века, одобрял казни и пытки, но уже настолько был просвещен, что на невинные занятия гадалок и ворожей смотрел именно как на бабье развлечение, самое безвредное, безобидное и ничуть не преступное; поэтому предложение Милославского жечь гадалок весьма покоробило его.

– Вот ужо я пожурю царицу, – проговорил Алексей Михайлович, – а теперь поди-ка приведи ко мне боярыню Хитрово, – хмуро сказал он своему тестю.

Милославский поспешил выйти.

Ртищев, обрадовавшись, что остался вдвоем с царем, стал говорить ему о государственных делах.

Но Алексея Михайловича, видно, в эту минуту мало занимали дела его государства. Его мысли были полны только что сказанным о боярыне Хитрово и об оговоре ворожеи.