При дворе Тишайшего

В другом конце седой боярин тихо рассказывал другому, помоложе:

– Охладел царь к патриарху Никону, видимо охладел. Ум его пресветлый был омрачен, и посему не видел он в нем смуты, а как его очи просветлели, и увидал он, что Никон – еретик, а николи не патриарх. В сороми и раскаянии кончит свои дни сей великий грешник. И поделом и поделом! Захотел вознестись выше святителей: они книги искони писали, а он возымел мнение супротив них бороться, еретик нечестивый!

– Патриарх, вишь, сказывал, – осторожно возразил боярин помоложе, – что он отбирал только латинские иконы, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли.

– Ты, известно, никонианец, – со злобой проговорил старик. – Поди, и дома по Никону молишься.

– Что ж, не я один новые иконы завел. Вон и боярин Ртищев, и Морозов тоже… Да и у самого государя в Кремле образа новые.

– Едет, едет! – пронеслось по площади.

Царь Теймураз Давыдович ехал на великолепном вороном карабахе в своем дорогом живописном костюме. Белая черкеска плотно охватывала его еще статную фигуру. Из-под папахи развевались длинные седые волосы, такие же длинные седые усы падали ему на грудь, украшенную золотыми газырями с драгоценными камнями.

Сзади царя ехала его свита, все на своих карабахах; шествие замыкал боярин Хилков.

Подъехав к самому крыльцу, все спешились, и Хилков повел грузин в Грановитую палату, где уже царь Алексей Михайлович принимал шведских послов.

Теймуразу указали его место. Он сел и сейчас же с жадным любопытством устремил свои проницательные черные глаза на лицо своего предполагаемого союзника. Роскошь палаты и всей русской царской свиты не поразила царя без царства. При персидском дворе он уже видел сказочную роскошь Востока, присутствовал при жизни, которую могли бы вести только мифические боги, но все это его мало занимало и прельщало. Все свои ограбленные богатства и богатства Грузии он отдал бы за свободу родины, лишь бы видеть своих подданных счастливыми, лишь бы спокойно дышать воздухом своих гор, мирно любоваться цветущими долинами Грузии, слушать печальные и веселые песни родины… Что ему за дело до всех этих несметных сокровищ русского царя? Он хотел только знать, владеет ли этот красивый властелин одним сокровищем, которое ценнее всех благ на свете, – добрым, отзывчивым сердцем?

Все пристальнее, все мучительнее пытался старый царь разглядеть молодого государя, а думы – все мрачнее, все безнадежнее – толпились в его голове.

Но вот подошел к ним боярин Хилков и шепнул царю Теймуразу:

– Его государево величество велит тебе, царь Теймураз Давыдович, приступить к его царского величества месту.

Старик молча последовал за толмачом.

Царь Алексей Михайлович с любопытством смотрел на приближавшегося к нему старика. Его молодцеватая фигура, бодрая походка, живые глаза, лицо, испещренное сабельными ударами, невольно располагали к себе государя.

Когда Теймураз подошел к царскому креслу, Алексей Михайлович встал, что было большой честью для гостя. Тронутый этим, Теймураз через Хилкова, который вел и всю дальнейшую беседу двух царей, стал бить челом, чтобы великий государь дал ему целовать свою царскую руку. Но царь руку целовать не дал и предложил поцеловаться в уста.

Тогда оба царя облобызались, и Теймураз с великим страхом целовал государя в уста.

Алексей Михайлович поручил Хилкову переговорить с Теймуразом о деле.

– С которым турским царем были у тебя разратье и бой? Как давно и какое было тебе от него изгнание и земле твоей разоренье? – спросил боярин грузинского царя, севшего на указанное место против государя.

Теймураз ответил:

– Тому лет с тридцать изменил мне боярин Григорий Сиос, и, обасурманясь, поддался турецкому султану Амурату, и поднял на меня рать; я против него ходил со своими ратными людьми, и был у меня бой с изменником и турками, между моей и Картальской землей; турских людей с изменником было тысяч сорок, а у меня было тысячи с три, но мне Бог пособил: побил я изменника своего и турских людей не многолюдством, а силою крестною.

– Как ты, царь Теймураз Давыдович, бил челом великому государю о подданстве, в то время персидский шах земли твоей такое разоренье учинил и в котором году? – спросил снова Хилков, когда грузинский царь умолк.