Президент

— Конечно.

— Один он?

К чему заставлять доктора лгать? Фюмэ, наверное, получил распоряжение свыше. Оттого, что Президент считался еще при жизни исторической личностью, он не имел права лечиться как ему вздумается. Все они только делали вид, что слушаются его. Но кто распоряжался ими на самом деле? Перед кем, Бог знает когда, Бог знает зачем, они отчитывались?

Не по распоряжению ли тех же лиц посетители проходили через кухню вместо того, чтобы позвонить у главного входа?

Габриэла не солгала: у Гаффе все еще были холодные руки, и Президент решил про себя, что у него преглупый вид, когда он нажимает маленькую резиновую грушу и с серьезным лицом смотрит на круглый циферблат прибора.

Он был в скверном настроении и поэтому нарочно не спросил доктора, как спрашивал обычно из вежливости: «Сколько?»

Но Гаффе все-таки пробормотал с удовлетворением, которое было не менее комичным, чем его серьезная мина:

— Сто семьдесят.

Как и накануне, и за день до этого, как ежедневно в течение многих месяцев!

— Никаких болей, никакого недомогания минувшей ночью?

— Ничего.

— А нога?

Гаффе считал его пульс, и Президент невольно задержал на докторе неприязненный взгляд.

— Никаких затруднений с дыханием?

— Никаких затруднений с дыханием, — сухо ответил он, — и могу сразу сказать вам, что мочусь нормально.

Он знал, что это будет следующим вопросом…

— Мне думается, неисправность линии…

Не слушая его, Президент надевал пиджак все с тем же недовольным видом, стараясь не встречаться взглядом с мадам Бланш, так как не хотел окончательно выйти из себя.

По всей вероятности, оттого, что линия была повреждена и радио, бывшее единственной его связью с внешним миром, безмолвствовало, он чувствовал себя, как в тюрьме, в этом домике, ютившемся над скалами на полпути меж черной пропастью моря и чернотой сельских просторов, где больше не мерцал ни один огонек и не заметно было ни малейшего признака жизни.

Керосиновая лампа в его кабинете, свеча, пламя которой колебалось при малейшем дуновении в комнате Миллеран, напоминали ему о самых унылых вечерах его детства, когда в доме еще не было электричества, а газ в Эвре еще не провели.

Кажется, Гаффе только что спрашивал, не задыхается ли он. Он мог бы ему ответить, что внезапно ощутил какое-то удушье, не только физически, но и морально.

Его засадили в Эберг, и те несколько человек, которые его окружали, вольно или невольно стали его тюремщиками.

Он забывал, что сам добровольно покинул Париж, театрально поклявшись в минуту раздражения, что ноги его там больше не будет. Потому что… Но это была уже совсем другая история. Причины, побудившие его так поступить, никого не касались, и все, решительно все: и журналисты, и политические деятели — давали его уходу совершенно ошибочное толкование.

Разве он когда-нибудь требовал, чтобы молодой врач, приятный, но нелепый человек с манерами застенчивого мальчишки, приезжал ежедневно из Гавра мерить ему кровяное давление и задавать всегда одни и те же дурацкие вопросы? Разве он заставлял двух бедных малых — этих несчастных полицейских агентов — жить на постоялом дворе в Бенувиле, а третьего селиться в Гавре с женой и детьми для того, чтобы торчать на сторожевом посту под вязом у калитки?!

Он был сегодня в дурном настроении, допустим. С ним это случалось, как у других, например, кровь бросается в голову, или как некоторые женщины подчас впадают в меланхолию. Когда он выходил из себя, дрожали не только его ближайшие сотрудники, но и многие должностные лица, в том числе генералы, высокопоставленные чиновники и государственные деятели. И так продолжалось сорок лет.

Гнев действовал на него подобно тому, как на других действует алкоголь, который не всегда затемняет рассудок, но иногда его и окрыляет. В гневе он вовсе не терял головы. Напротив!

Электрический свет еще долго не загорится. Он не стал бы утверждать, что аварию подстроили нарочно, хотя, конечно, в этом не было ничего невозможного.

— До завтра… я приеду к обычному часу, господин Президент, — запинаясь, проговорил доктор.

Мадам Бланш приготовилась вывести его через туннель.

— Не сюда! — сухо сказал Президент. — Через главный выход, пожалуйста.

— Прошу прощения…

— Ничего.

Он сам подошел к туннелю и позвал:

— Эмиль!

— Да, господин Президент.

— Поставь машину под окном и сделай, как в прошлый раз. Можешь?

— Конечно.

— Постарайся, чтоб в семь часов оно работало, если повреждение еще не исправят.

— Я сейчас же займусь этим.

В ту же минуту раздался телефонный звонок и послышался монотонный голос Миллеран:

— Да, Эберг слушает… Кто говорит? Из Елисейского дворца? Одну минутку, пожалуйста… подождите… не кладите трубку…

Он не остерегся и, как всегда, попал в ловушку.

— Слушаю…

Как только он услышал, кто говорит, он все понял, но тем не менее выслушал до конца.

— Это ты, Огюстен?

Минутная пауза, как обычно.

— Говорит Ксавье… Пора бы поторопиться, старина… Не забудь, я поклялся прийти на твои похороны, а сам снова в больнице…

Слабый дребезжащий смех. Молчание. Наконец трубку положили.

Миллеран поняла.