Прежде чем я упаду

Клянусь, я слышу, как по комнате проносится тихий шелест. Вздох облегчения.

– Может, вам проще догадаться, – добавляет миссис Харрис, затем подходит к Элли, наклоняется и целует ее в лоб.

Та отстраняется – возможно, от удивления. Я никогда не видела, чтобы миссис Харрис целовала Элли. Никогда не видела, чтобы миссис Харрис настолько была матерью.

Затем она уходит, а мы сидим в центре расходящихся кругов тишины. У меня такое чувство, будто мы чего-то ждем, но толком неясно чего. Наконец Элоди подает голос:

– Как по-вашему… это из-за розы?

Она сглатывает и обводит всех взглядом.

– Не глупи, – рявкает Линдси. – Можно подумать, это для нее впервые.

И все же видно, что подруга расстроена. Ее лицо побелело; руки нервно крутят краешек одеяла.

– Тем хуже, – возражает Элли.

– По крайней мере, мы помнили ее имя. – Линдси замечает, что я обратила внимание на ее руки, и припечатывает их к коленям. – Большинство людей считали ее невидимкой.

Элли прикусывает губу.

– И все же, в свой последний день… – начинает Элоди.

– Все к лучшему, – перебивает Линдси.

Это гадко, даже для нее. Мы все не сводим с нее глаз.

– Что? – Она вздергивает подбородок и, защищаясь, смотрит на нас. – Вы и сами так думаете. Она была несчастной. Теперь она свободна. Все кончилось.

– Но… в смысле, все могло наладиться, – говорю я.

– Не могло, – отрезает Линдси.

Качая головой, Элли подтягивает колени к груди.

– О господи, Линдси.

Я в шоке. Самое странное – то, что Джулиет застрелилась. Такой грубый, громкий, плотский способ. Брызги крови и мозгов, испепеляющий жар. Если ей действительно было нужно… умереть… она могла утопиться, войти в воду и подождать, пока та сомкнется над головой. Или спрыгнуть. Я представляю, как Джулиет парит в небесах, словно перышко во власти воздушных течений. Она раскидывает руки и прыгает с моста или обрыва, но в моем воображении взмывает вверх на крыльях ветра, как только ее ноги отрываются от земли.

Никаких пистолетов. Пистолеты – это для полицейских сериалов, ограблений круглосуточных магазинов, наркоманов и разборок между бандами. Не для Джулиет Сихи.

– Может, нам стоило быть добрее, – вздыхает Элоди, потупив взор, будто ей неловко.

– Не начинай! – Голос у Линдси громкий и жесткий по сравнению с голосом Элоди. – Нельзя изводить человека, а потом переживать, что он умер.

Подняв голову, Элоди смотрит на Линдси и заявляет:

– Но я переживаю.

– Значит, ты лицемерка, – бросает Линдси. – А хуже этого ничего нет.

Она встает, выключает свет, забирается обратно на диван и шуршит одеялами, устраиваясь поудобнее. Затем добавляет:

– Если вы не против, я хоть немного посплю.

На время воцаряется тишина. Не знаю, легла Элли или нет, но когда глаза привыкают к темноте, я вижу, что она по-прежнему сидит, притянув колени к груди и уставившись прямо перед собой. Через минуту она сообщает:

– Пойду спать наверх.

Она шумно собирает простыни и одеяла, возможно, чтобы насолить Линдси.

Вслед за ней Элоди произносит:

– Я тоже. Диван весь в комках.

Очевидно, она расстроена. Мы спим на этом диване уже много лет.

После того как она уходит, я некоторое время слушаю дыхание Линдси. Интересно, она спит? Не представляю, как ей это удается. Лично у меня сна ни в одном глазу. С другой стороны, Линдси всегда отличалась от большинства людей: менее чувствительная, более категоричная. Моя команда, твоя команда. По эту сторону черты, по ту сторону черты. Бесстрашная и беспечная. Из-за этого я всегда восхищалась ею – мы все восхищались.

Успокоиться не получается, словно мне необходимы ответы на вопросы, которые я не могу задать. Я медленно сползаю с дивана, стараясь не разбудить Линдси, но оказывается, что она все же не спит. Она перекатывается на спину, и в темноте я вижу только бледную кожу и глубокие провалы глаз.

– Тоже наверх? – шепчет она.

– В туалет, – отвечаю я.

Ощупью я выбираюсь в коридор и останавливаюсь. Где-то тикают часы, но в остальном совершенно тихо. Вокруг темнота; каменный пол холодит ступни. Я провожу рукой по стене, чтобы сориентироваться. Стук дождя прекратился. Я выглядываю на улицу: дождь превратился в снег; тысячи снежинок тают на зарешеченных окнах, отчего лунный свет кажется водянистым и полным движения. На полу корчатся и извиваются живые тени. Туалет рядом, но я иду не туда. Я осторожно открываю дверь в подвал и спускаюсь по лестнице, держась за перила.

Ступив на ковер внизу лестницы, я нашариваю выключатель на стене слева. Свет заливает подвал, большой, пустынный и привычный: бежевые кожаные диваны, старый стол для пинг-понга, очередной телевизор с плоским экраном, выгороженный круг с беговой дорожкой, эллиптическим тренажером и трехстворчатым зеркалом посередине. Здесь прохладнее и пахнет химикатами и свежей краской.