Читаем Превед победителю (сборник) полностью

За завтраком Пумка сообщила, что видит усами, когда нет света. Миша тоскливо ел остывшую кашу. Также выяснилось, что всех жильцов дома она различает по шагам, а когда у человека появляется большое дергающееся пятно, ей хочется на него лечь. Тогда пятно слабее шевелится, а иногда и вовсе исчезает. Свои лапы Пумка на болгарский манер называла «краки», ей не нравился шум, и еще она считала, что за окном нет земли, а только воздух и птицы.

При всей явной неадекватности своих суждений Пумка считала себя персонажем неглупым и уж определенно более перспективным, чем Миша и его родители. Попытки объяснить ей действительное положение дел в мире наталкивались на враждебное недоверие. Пумка полагала, что это она должна учить и объяснять, но никак не Миша. Отца она вдобавок к прочим постоянно в его адрес изливаемым оскорблениям считала глухим.

Пумка находилась в постоянной негативной тревоге. Ей мнилось, что кто-то может проникнуть в их квартиру, чтобы причинить ей боль и разные другие неприятности. Сколько ни старался Миша доказать, что посторонние люди если и врываются в квартиры, то за имуществом, а не для того, чтобы мучить кошек, — она не желала ничего слушать.

Миша спрятал кошку в шкаф. Вскоре вернулась с рынка мать — ей предстояло испечь пирог и наварить холодца. По договоренности салаты резала Аня Самыкина. Миша пошатался вокруг матери, пока она не наорала, что он мешает и лучше бы пошел почитал книжку.

Обиженный, он прикрыл дверь своей комнаты, залез в шкаф.

— Пумка, — спросил Миша, — а ты помнишь свою маму?

Его ожидал новый удар. Пумка слегка насмешливо сообщила, что никакой мамы у нее нет и, очевидно, никогда не было.

— Ты родилась в подвале, а потом тебя принесли сюда, — сказал Миша.

— Я здесь всегда, — ответила Пумка.

Еще она не верила в смерть и во время. Смена света и темноты за окном представлялась ей пустой прихотью природы, чем-то настолько мелким, о чем не стоит и задумываться. Свое присутствие в Мишиной квартире Пумка считала априорной данностью, и никакие силы, с ее точки зрения, не могли тут ничего изменить.

Вечером, когда по комнатам плыл жирный запах свиного холодца, мать надела тесную блузку желткового цвета и коричневые брюки. Встречали год Деревянного Петуха, и мать была намерена соответствовать древесной гамме. Впрочем, безотносительно к присутствию желтого и коричневого в одежде, она приобрела какую-то самостоятельную деревянность. Руки свисали, как тонкие ветки в безветренный день, ноги словно вросли в белорусские туфли, которым предстояло бежать по снегу до Ани Самыкиной, выражение лица напоминало открытый шкаф.

— До часу, договорились? — спросил отец, уверенно поднимая эмалированные судки с холодцом, завернутые в детские одеяльца.

Миша кивнул. Пумка спала на батарее.

У Самыкиных парила газовая плита, окна запотели. Аня дожаривала картошку в толстодонной чугунной сковороде. Саша сначала жался, а потом, осознав, видимо, что общества, достойнее Мишиного, ему в этот праздник не светит, показал детали разобранного магнитофона и зеленый предмет, который выдавал за снаряд Великой Отечественной войны.

Покончив с картошкой, вдова удалилась в ванную, чтобы прихорошиться голубыми тенями. Она то ли не выказывала почтения деревянному петуху, то ли заранее знала, что, сколько ни почитай, все равно следующий год будет таким же, как уходящий, — хорошо, если не хуже. В своем дешевеньком голубом костюме Аня напоминала американскую продавщицу косметики.

За стол сели в десять. Провожали старый год, ели… Миша отметил, что из самыкинских окон елка не видна. Еда была жирная и тяжкая, словно по случаю праздника в каждое блюдо бросили пачку маргарина.

Отец, кирпичный от водки и как будто подернувшийся пленкой, рассказывал, какие сюрпризы готовит завтрашнее празднование Нового года в офицерском клубе. Женщины смеялись — по популярности с отцом в тот вечер мог сравниться только телевизор.

В двенадцать Мише и Саше налили шампанского, все чокнулись, поцеловались, прокричали «Ура!». Без десяти час Миша оделся, чтобы идти через двор домой. Ключ всегда висел у него на шнурке под рубашкой. Сашу Самыкина тоже отправили спать — родители и Аня собирались идти еще к кому-то в гости или даже в несколько гостей.

Во дворе было тихо, никто не кричал «Ура!», не взрывались петарды. Миша пошел наискосок, через сугробы, к клумбе, где стояла опутанная потухшими гирляндами елка. Высокая, с оборчатым низом, она была похожа на замысловатое женское платье. Она излучала столь гордую красоту, что Мише на секунду стало жаль елку, жаль ее обрубленной ножки и поломанных солдатней веток. Но тут же он со злостью подумал, что дай этой елке слово, и она окатит дремучей глупостью, самодовольством, презрением… Миша осторожно снял с еловой лапы обмерзлое, твердое яблоко. А яблоко это, что оно может сказать?

Перейти на страницу:

Похожие книги