Преступления могло не быть!

Чем больше вспоминал о прошлом, тем больше «мир» этот раздражал меня. И я возненавидел его. Все больше осознавал его ничтожество. Взрослые люди, а ведут себя как дикари: кривляются, говорят на своем воровском жаргоне, ни во что не ценят человеческую жизнь. Ерунда, когда говорят, что в этом мире есть свое понятие о чести, благородстве. Нет, здесь процветают деспотизм, тиранство, зверство. Это потерянные люди. Даже самые отпетые иногда приходят к такой мысли.

Когда передо мной вновь открылась крепкая тяжелая дверь, я чуть не захлебнулся необъятным синим простором, не исполосованным колючей проволокой. Опять я обрел свободу.

Наверное, сидеть бы мне до сих пор в колонии, не будь таких людей, как…

Даниил, очевидно, забыл фамилии и медленно вспоминал.

— Да и вообще, сколько я таких людей встречал. В трудную минуту не брезговали протянуть мне руку. Помогли, хотя и мало знали меня. Руководство «Промстроя», где я в последнее время работал, прислало ходатайство в колонию, чтобы меня досрочно освободили. Пожалуй, верили мне незаслуженно. Слишком много за моей спиной грехов. Я не имел права на их доброту. То, что было, как во сне. Сколько полезного можно было сделать на свободе! В хорошей жизни всегда можно встретить товарищей, а в моей?

Сразу же поставили бригадиром. Помню, как Баранов спрашивал:

— Куда пойдешь после освобождения?

— Здесь останусь, — уверенно отвечал я.

Ответ ему был по душе. Он рассказывал о семилетке и очень красочно рисовал мое будущее. Меня же интересовало одно: скорее вон из колонии, на свободу!

Остался я в «Промстрое», не надеялся, что оставят. Слыхал, как какой-то бригадир, узнав обо мне, сказал:

— Таких не надо, он же бандит!

Словно ножом полоснули меня в самое сердце. Комок подступил к горлу. Неужели так на всю жизнь! Неужели и через тридцать лет седым дедом заковыляю по улице с палкой, а дети будут показывать пальцем и кричать: «Смотрите, бандит идет!»

Я работал и не чувствовал острых взглядов конвоиров, шел по улицам вольным человеком, сердце билось учащенно от радости, солнце светило ярче, мне хотелось обнять весь мир руками, крикнуть добрым людям: спасибо, я смою черное прошлое трудом, честным, примерным, у всех на виду смою пятно…

ЗА ДОВЕРИЕ СПАСИБО, НО…

Селицкий Иван Евгеньевич из «Казэлектромонтажа» предложил мне:

— Давай к нам начальником снабжения.

Подумал я: работа не трудная, доходная, не то, что вкалывать кайлом. Отказался. Селицкий был удивлен.

— Почему? — спрашивает.

— Боюсь. Возле снабженцев крутятся любители погреть руки.

Селицкий пожал плечами.

Не хотелось расставаться с ребятами, которые сейчас вместе со мной, а тогда трудились на участке, где я работал еще заключенным.

Познакомился с бригадиром Жунусовым Сыздыком Жунусовичем. Вот это человек! Деловой, разумный — он все знает и все может. В нем чувствовались большая сила и уверенность.

Сыздык Жунусович был для нас и судьей, и отцом, и другом. Не буду греха таить, я иногда транжирил заработанные деньги, зная, что еще немало их в кармане. Но стоило мне попасть на глаза бригадиру, как я вольно или невольно понимал свое безрассудство. Его слова для меня были больше, чем совет. Он говорил просто:

— Ты сантехник, работаешь во всю силу, во всю мочь. Для кого? Для ребенка, для жены, для себя, для отечества. Живи не хуже других, живи честно.

Это отцовский совет, разумный. Летом я зарабатывал особенно много. Приоделись в семье, кое-чем обзавелись.

Первые деньги, заработанные своими руками на воле, честным трудом! Я недавно презрительно называл их бумажками, а теперь с удивлением рассматривал их, словно деньги эти были не похожи на те, которые легко извлекал когда-то из чужих карманов и сумок. Боже! Я получил зарплату. Первый раз в жизни! У меня вспотели ладони, когда взял ручку и стал отыскивать в ведомости свою фамилию. Вот он, Пантелеев, бандит, рецидивист, вор, преступник и… человек. Такой же, как все остальные! Нет, не такой же, а прошлое? К нему возврата нет. Тяжко о нем вспоминать. Что теперь бить себя в грудь, рвать на себе рубаху, рвать в клочья волосы на седеющей голове… мне душно, стыдно, жалко… жалко понапрасну потерянные годы…

Старший прораб Скоробогатько, добряк, как его называют, когда я находился еще в колонии, давал мне чертежи, учил меня их читать, разъяснял каждую линию, а потом строго спрашивал. Спасибо ему и за эту учебу! Он доволен был нашей работой, искусной, по чертежам.

Я мог бы стать мастером в колонии — не хотел. Ведь надо закрывать наряды, а дело это нелегкое. Иной браток посмотрит — мало выписано, начнет тебя песочить: ты, барбос, привык быть нечистым на руку. Как будто он сам честняга.

Трусость? Или разумное решение? Я не стал расспрашивать Даниила боязнь возможных конфликтов с хлопцами из бригады пугали его.

Но пусть он сам говорит о первых своих шагах на свободе.