Преступление и наказание, Часть 6, Эпилог

This slight friendly gesture bewildered Raskolnikov. It seemed strange to him that there was no trace of repugnance, no trace of disgust, no tremor in her hand.	Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в ее руке!
It was the furthest limit of self-abnegation, at least so he interpreted it.	Это уж была какая-то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере, он это понял.
Sonia said nothing.	Соня ничего не говорила.
Raskolnikov pressed her hand and went out.	Раскольников пожал ей руку и вышел.
He felt very miserable.	Ему стало ужасно тяжело.
If it had been possible to escape to some solitude, he would have thought himself lucky, even if he had to spend his whole life there.	Если б возможно было уйти куда-нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя счастливым.
But although he had almost always been by himself of late, he had never been able to feel alone.	Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один.
Sometimes he walked out of the town on to the high road, once he had even reached a little wood, but the lonelier the place was, the more he seemed to be aware of an uneasy presence near him. It did not frighten him, but greatly annoyed him, so that he made haste to return to the town, to mingle with the crowd, to enter restaurants and taverns, to walk in busy thoroughfares.	Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
There he felt easier and even more solitary.	Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее.
One day at dusk he sat for an hour listening to songs in a tavern and he remembered that he positively enjoyed it.	В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно.
But at last he had suddenly felt the same uneasiness again, as though his conscience smote him.	Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить:
"Here I sit listening to singing, is that what I ought to be doing?" he thought.	"Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!" - как будто подумал он.
Yet he felt at once that that was not the only cause of his uneasiness; there was something requiring immediate decision, but it was something he could not clearly understand or put into words.	Впрочем, он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что-то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать.
It was a hopeless tangle.	Все в какой-то клубок сматывалось.
"No, better the struggle again!	"Нет, уж лучше бы какая борьба!
Better Porfiry again... or Svidrigailov....	Лучше бы опять Порфирий... или Свидригайлов...
Better some challenge again... some attack.	Поскорей бы опять какой-нибудь вызов, чье-нибудь нападение...
Yes, yes!" he thought.	Да! да!" - думал он.