Преступление

Моя история несуразна – за это я ее и люблю. Вошь влюбилась в небесное создание – это же так карикатурно. Хуже всего или лучше всего то, что она… Кто она? Ясно кто! Актриса! Вот это и называется: придерживаться традиций. Ведь Эсмеральда – цыганка, а это подразумевает, помимо прочего, что она – комедиантка.

Вообще-то девушка, в которую вы влюблены, хочет она того или нет, непременно становится актрисой.

Даже тогда – и в особенности тогда, – когда она не отвечает на ваше чувство, и тысячекратно – когда вовсе не знает о вашей страсти.

Последний случай – редчайший и прекраснейший. И выпал он мне. Пока у меня хватало ума молчать о своем безумии, я успел познать все радости этой аскетической любви: я был тайным зрителем моей актрисы, которая никогда не блистала таким талантом, как для меня одного – она, сама того не ведая, играла только для меня свою главную роль – роль той, что испокон веков внушает любовь.

Нет выше счастья, чем аскеза. Не возникни у меня самой что ни на есть примитивной потребности высказаться, не было бы никаких проблем.

Она узнала меня мучеником уродства, я узнал ее мученицей искусства: это сближает.

– А этот какого черта здесь делает? – поинтересовался режиссер, заметив меня.

– Он пришел на кастинг, а мерзавец Жерар его избил, – с вызовом ответила Этель.

– Его не взяли? Жаль. Он бы, пожалуй, подошел для роли бальзамировщика.

– Тебя только это расстроило? А что ему разбили лицо – это, по-твоему, в порядке вещей?

Я был здесь, а они говорили обо мне в третьем лице. Люди часто совершают в отношении меня эту бестактность: конечно, с моим лицом я третье лицо и есть.

– Этот тип хочет сниматься?

– Спроси его.

– Вы действительно хотите играть в моем фильме?

– Нет.

– Кино вас не прельщает?

Кино меня прельщало, еще как! Что за идиотский вопрос! Иначе неужели я пришел бы? Не будь здесь Этель, я бы так и сказал. Но она слушала меня, и мне хотелось предстать перед ней героем, оскорбленным в лучших чувствах. Поэтому я ответил:

– Нет.

– Зачем же тогда вы пришли?

– Посмотреть.

– Ладно. Сейчас не до того. Идем.

И они ушли. Меня зло взяло, что он ни о чем больше не спросил: недолго пришлось побыть в привлекательной роли жертвы.

Я потащился за ними на съемочную площадку. И не замедлил порадоваться своему отказу: кто бы мог подумать, что кино – это такая скучища? Два часа я только и слышал что слово «стоп!». Но оно означало не переход к следующей сцене: всякий раз начинали по новой один и тот же эпизод.

Тоска была – хоть вешайся. Режиссер – его звали Пьером – находил в каждом дубле недостатки, похоже, понятные ему одному.

– Невыразительно!

Или, например:

– Вяло!

Или, когда ему не хватало вдохновения:

– Бездарно!

Вся съемочная группа была на пределе. Я не понимал, чего они ждут и почему до сих пор не разбежались.

А ведь поначалу я пришел в восторг. Павильон представлял собой экспрессионистскую арену с нарисованными тенями и трупами на зрительских местах. Этель играла главную роль – молодого бешеного быка, который влюбляется в матадора и выражает свои чувства, вспоров ему рогами живот.

Идея показалась мне замечательной и исполненной глубокого смысла: «Возлюбленных все убивают», – сказал Уайльд, один из моих святых покровителей. Мне не терпелось увидеть, как красавица устремится, нагнув голову, на того, кем хотел бы быть я, насадит на рога, оторвет от земли и помчится по кругу, неся его над головой. Я думал о том, как кровь жертвы потечет по лицу быка, а он будет слизывать ее, высовывая язык.

Режиссер явно не разделял моих эстетических воззрений. Я заглянул в сценарий, ходивший по кругу.

Можно было подумать, что это протокол заседания профсоюза ветеринаров.

Мне свойственно делать глупости. Я счел уместным сообщить Пьеру свое мнение между двумя «стоп!».

Он оглядел меня с головы до ног и продолжал распоряжаться, не сказав мне ни слова.

Прошло два часа съемок, а я видел только один эпизод, да и то а самом зачатке: какой-то зомби распахивал ворота, и на арену выбегал великолепный бык. Этот план занимал в фильме секунды четыре и был далеко не самым важным, если судить по банальности его постановки. Никто, похоже не понимал, почему тиран без конца его переснимает.

Я больше не сомневался в том, что Этель – ангел: ни малейшего раздражения или нетерпения ни разу не отразилось на ее лице. Она была единственным человеком во всей студии, кто не пребывал на грани истерики.

Наконец режиссер рявкнул:

– На сегодня хватит! Работать невозможно, все бездари!

Я думал, его сейчас побьют. И ошибся: его хамство все восприняли с искренним почтением.

«Настоящий художник!» – шептали вокруг меня.

– Полный идиот, – сказала исполнительница главной роли Маргарите, снимавшей с нее грим.

Молодые женщины понимающе переглянулись и засмеялись.

– Если вы так думаете, – вмешался я, – почему же тогда работаете с ним?

– Вы еще здесь?

– Я был на съемке. Почему вы не пошлете его куда подальше?

Она пожала плечами:

– Контракт есть контракт. Закатывать скандалы не в моем духе.

– А сначала почему вы согласились?