Престол и монастырь

– Сейчас был у меня стрелецкий полковник Акинфий Данилов, приехавший сюда из Москвы ночью похоронком, и привез нехорошие вести. Верного мне Стремянного полка, несмотря на мое вторичное приказание, князь не присылает до сих пор и не знаю – пришлет ли когда-нибудь. Потом приказывала я князю непременно самому лично быть на молебне в день Нового года, а он опять ослушался въявь, на молебне не был, оставил нашего святейшего патриарха выносить оскорбления от раскольников стрельцов. И, наконец, вот я получила известительное письмо о злоумышленных делах Ивана Хованского, как изменника явного. Прочтите и скажите, как поступить.

Правительница передала письмо Василью Васильевичу, но тот отклонился:

– Пускай прежде, государыня, прочтет Иван Михайлыч, он постарше меня.

Боярин стал читать, а мягкий, но внимательный взгляд князя не уставал следить за выражением лица читавшего. Это выражение читавшего ясно высказывало удивление и негодование, но странное дело, глаза боярина не следили за каждой буквой, что можно было бы ожидать от небойкого грамотея, а скользили по письму, как будто по давно знакомому полю.

Прочитав донос, боярин передал его князю. Этот, напротив, читал не торопясь и не волнуясь – только углы губ его передергивало от сдержанного движения.

– Что, мои верные, ближние, посоветуете? – спросила правительница.

Первым начал говорить Милославский:

– Я давно говорил тебе, царевна, давно предупреждал о злых умыслах Хованского, писал к тебе не раз из деревни, наконец приехал сам лично рассказать, что мне передавали за тайну верные мои люди из стрельцов, а вот теперь и письмо… Верно и Василий Васильевич тоже…

– Ну, положим, письмо-то ровно ничего не показывает, – спокойно отозвался князь.

– Как? Разве не читал, князь… – с жаром заговорил Милославский.

– Читал, боярин, да не признаю в нем важности. Первое – оно пашквиль, а пашквилям, по-моему, веры иметь не должно, второе – ничего не мешало доносчикам явиться самим к царевне, бояться им нечего, третье – по характеру князь не способен на исполнение такого дела, четвертое – об таких умыслах не говорят на площадях или, что все едино, с десятками лиц, в верности которых не убеждены. Правда, нанимают убийц, но когда верность их обеспечена. Нет, не подметным письмам верить, а нужно, боярин, в душу человека заглянуть, да так заглянуть, чтоб порошинки не осталось утайной… Да что мне тебе рассказывать, боярин, ты сам лучше меня знаешь, – заключил князь, улыбаясь и как-то двусмысленно глядя на Милославского.

Во все время Софья Алексеевна с любовью смотрела на князя.

«Вот таким-то я и люблю тебя, мой милый, – думала она. – Выше ты их всех по разуму, и далеко они отстали от тебя… А то иной раз таким покажешься двуличневым да трусливым, так бы и отвернулась от тебя…»

– Так, по-твоему, князь, – между тем говорил Иван Михайлович, горячась и с покрасневшими глазами, – царевне нужно добровольно протянуть шею и ждать, когда голову снимут…

– Ты не понял меня, боярин, – спокойно отвечал Голицын. – Я говорил только о подметном письме, а что до безопасности, так я уж докладывал государыне о мерах…

– Какие ж меры, князь?

– Долго говорить об этом, боярин, теперь не время, – уклончиво отозвался князь.

– Видишь в чем дело, Иван Михайлович, если б дерзость Хованского превысила пределы моего терпения и сделалась бы опасной, так я задумала устранить его от стрельцов, а для своей безопасности призвать к себе земское ополчение.

– Хорошо, царевна, да невозможно, – заметил Милославский.

– Отчего ж, боярин, невозможно?

– Да оттого, что по князе все стрельцы встанут грудью, а земская рать собирается медленно.

– И то и другое – не помеха. Князь Иван Андреич может сам приехать сюда ко мне – за это я берусь, – а земское ополчение из ближних мест может собраться скоро, особенно если на сборных местах будут наблюдать и торопить мои гонцы. Готовы ли у тебя окружные грамоты, Василий Васильевич?

– Давно готовы, еще в Москве, – отвечал Голицын, вынимая из кармана сверток. – Не изволишь ли прислушать.

И обычным своим мягким, ровным голосом князь прочитал воззвание правительницы о крамолах стрельцов по подстрекательствам Хованского избивших столько бояр. «Спешите, – говорилось в заключение, – всегда верные защитники престола, к нам на помощь; мы сами поведем вас к Москве, чтобы смирить бунтующее войско, наказать мятежного подданного, очистить царствующий град Москву от воров и изменников и отомстить неповинную кровь».

«Так вот оно что, – думал Милославский во время чтения Голицына, – здесь все уже покончено, все устроено, и я опять лишней спицей. Так-то вот всегда со мной. Сначала Артамон, ворог мой, мешал, стер его… вот, думал, буду властвовать, а вышло не так… на нос сел мой же подручник Хованский. Хлопочу спихнуть этого, скачу сюда, подвожу ловко, а на деле опять ни при чем… место занято. Нет… верно, опять укрыться в своем углу да забавиться домашней ягодкой».

– Не нужно ли, Василий Васильич, – говорила Софья Алексеевна, – прибавить в грамоте об умысле Хованского извести весь царский род и сесть самому на Московском государстве?