Преподаватель симметрии

– Это по меньшей мере странно,- вздохнул Давин.

– Я вам сейчас попробую объяснить. Кажется, тогда мне и удалось в первый раз... Я окоченел. Потом вдруг согрелся, и все стало цветным. Я оказался в том же, однако, помещении. Мне стало очень любопытно, страшно и весело. Именно весело, но я не смеялся. Озираюсь, и оцепенение во мне греется и звенит, как цикада. Все-то и не то. Вдруг вижу: чашка в другом углу стоит. Я даже не поверил. Наверное, не заметил, что отошел от нее в другой угол. Вернулся к ней - нельзя было ослушаться учителя. Стал около нее на колени. И опять чувствую, что-то не то. Единственное узенькое окошко было прямо надо мною, в углу, где меня оставил учитель, а теперь, когда я перешел, оно опять оказалось надо мною, точно такое же. Я оглянулся на тот угол, из которого только что перебрался к чашке, и закричал - так мне стало страшно: там по-прежнему, в той же позе, стоял я на коленях. Понемногу я оправился и рискнул снова взглянуть на него. Он был в точности я, и мой испуг удивительно быстро таял - я все больше смотрел на него во все глаза и чувствовал, как он просыпается. Не знаю, как я понял, что он знает о моем существовании и дает мне привыкнуть к себе. Он старательно не смотрел в мою сторону. Я помню, что он не смотрел нарочно. Не знаю, как он дал мне это понять. Наконец он ко мне обернулся, посмотрел на меня насмешливо и подмигнул. И это вдруг оказался не он, а я, когда, подмигнув, поднялся с колен и какой-то миг постоял над бывшим, опустевшим мною. Затем я как-то длинно изогнулся вбок и оторвался от пола и так недолго парил над тем, оставшимся в углу, собою, робко и все с меньшим, казалось, интересом следившим за мною. Он мне стал скучен, как будто я понял, что с ним все правильно, все в порядке. И, повисев над ним секунду, изогнувшись, я легко взмыл к потолку, и всего меня охватила такая радость! Я знал, что мне все распахнуто, и заточение в тяжелом и твердом мире для меня окончено. Наспех опробовав свои возможности, покружив, переворачиваясь, по комнате и, как-то мгновенно, поняв все приемы и обучившись им, я взмыл в окошко. Помню, оно было пыльным.

"Типичный наркотический бред,-думал доктор.- Неужели он и впрямь был в Азии?.."

– А дальше? - спросил Давин с детским нетерпением, уже не удивляясь способностям Гумми к изложению.- Вы прекрасно рассказываете, понятно очень... Дальше?..

– ...Я увидел сверху монастырь и горы, я порхал, как бессмысленная бабочка, и вдруг обнаружил, что отлетел очень далеко, подо мной было море, и я стал падать. В этот момент в келью ворвался учитель и с криком: "Кто тебе это позволил? Как ты посмел!" - стал бить того, в углу, палкой по голове. Тот не шевелился, как глиняный. А учитель все бил и бил, приговаривая: "Не смей этого делать! Это грех! Ты будешь наказан!" Будто он не наказывал, а всего лишь бил. Проскользнув незаметно в окошко, я встал в свой угол перед пустой чашкой и смиренно не смотрел в их сторону. Мне, однако, показалось, что один или другой раз он бросал взгляд в мою сторону. И бил "того" все неистовей. Мне его не было почему-то жалко. Тут учитель вдруг бросил "того", повернулся ко мне и, рассмотрев меня теперь в упор, сказал: "Пришел в себя? Вольно? Боль пуста". И вышел.

Гумми опять замолк. Он был далеко. - А Луна? - нетерпеливо воскликнул Давин. Щеки Гумми вздрогнули, будто он спрыгнул с большой высоты, и он сморщился. Опомнившись, продолжил, но уже как-то устало, и слова все более вяло сходили с его языка.

– Я очнулся на полу... Весь избитый... Чашка стояла с водою. Я выпил воды...- И он замолчал. - Про Луну...- сказал Давин жестоко. - Я улетел на нее. - Когда? - После этого. - После того, как выпили воды? - Да.

– Но как же? Вы же парили. Это же медленно. До Луны около четырехсот тысяч километров. Десять раз вокруг света...

– Это не важно...- с трудом произнес Гумми, будто с каждым словом у него распухал язык.- Парить - это удовольствие, баловство... А можно еще оказываться.

Доктор Давин устал, как язык Гумми; будто это он сам еле ворочался в его рту.

– Ну, и какая же она. Луна? - спросил он со скукой. Глаза Гумми остекленели от немоты. Что-то стремительно приближалось к ним вплотную, и взгляд его разбивался. Словно он видел перед собой что-то все ближе, настолько отчетливо, что терял дар речи, потому что не вспоминал, а видел. Давину даже на мгновение померещилось, что в его радужной оболочке отразилось нечто, чего перед ними не было (они как раз шли по полю), и он затряс головой. - Так что же, какая? - спросил он настойчивы. Коричневая...- еле выжевал Гумми и выпустил слюнявый пузырь.

"Да он еще и припадочный..." - успел подумать доктор.

...Когда Гумми пришел в себя, над ним склонялось встревоженное и виноватое лицо Давина. Он тер Гумми виски. Он так обрадовался, когда Гумми пришел в себя, заулыбался заискивающе и ласково.

– Бога ради, простите меня, Тони... Я вас замучил своими расспросами. Я абсолютно верю, что вы тогда были на Луне.

Гумми посмотрел на Роберта с любовью и снисходительностью, как на ребенка...