Преподаватель симметрии

Выяснилось вот что. Что отец в этой хижине, собственно, и не жил. Лишь наезжал. А жил он в Цебу, рядом с могилой Магеллана.

Да, убит Магеллан был здесь, а похоронен там…

Давая эту информацию, полицейский улыбался слишком вежливо.

В Цебу так в Цебу – голова раскалывалась от пальмового…

В Цебу Бибо зато выехал по-царски – босой, в полицейском экипаже.

Это достижение технической мысли тоже называлось Лапу-Лапу: в основе своей «студебеккер», на тракторных бесшинных колесах, с пропеллером от цеппелина и двумя могучими оглоблями, в которые впряжены были четыре реквизированных местных буйвола. На флагштоках развевались стяги с изображением драконов.

Дракон это и был. Двигатель на нем работал независимо от ходовой части, периодически взрываясь облаком непрозрачного дыма, и, когда экипаж выплывал из него, восторженных ребятишек, бежавших за ним, становилось еще больше, и тогда казалось, что именно они являются подлинным двигателем этого прогресса. По крайней мере хвостом дракона они были. Потому что, когда рассеивалась дымовая завеса и они становились видимыми, тогда и продолжалось движение. В остальное время волы мирно спали, как и положено ночью.

К замечательным, лирообразным рогам их были привязаны разнообразные ленточки, как и ко всему остальному. Также этикетками рома, текилы, зубного порошка и туалетной воды было оклеено все, не исключая тех же рогов. И только один лишь пропеллер не вращался, хотя и был, по-видимому, доминантной частью сооружения, потому что вращал его время от времени собственной рукой старший полицейский офицер.

Когда очередной дым рассеивался, можно было отметить на лицах полицейских неуправляемое выражение наслаждения: наркотическое действие выхлопных газов на местное население не вызывало сомнения.

Не то Бибо. Он кайфа не словил. Выплыв из очередного облака дыма, обнаружил себя прикованным наручниками к стойке этого тряского сооружения.

И полицейский многозначительно продемонстрировал ему его сандалии.

Дальше все шло как по маслу.

После некоторого затемнения, как ему показалось, недолгого, происшедшего то ли от очередного выхлопа, то ли от удара головой о стойку во время очередного сотрясения транспортного средства, Бибо обнаружил себя за решеткой.

В буквальном смысле. В клетке.

В клетке он себя обнаружил, моделирующим пространство участка. Пространство было многофункциональным. Участок состоял из свободы слева и тюрьмы справа. Свободу с тюрьмой соединял коридорчик между двумя, друг напротив друга, клетками: одной – застекленной и другой – зарешеченной. В застекленной сидели полицейские, курили, у них даже телефон был. Они непрестанно крутили ручку магнето и недослышивали. И тогда поглядывали то в зарешеченную сторону, напротив, то есть на Бибо, то на входную дверь, направо. Дверь на свободу периодически хлопала, выпуская полицейских и впуская гражданское население, но уже не выпуская. Решетка была от пола до потолка, с дверцей и навесным замком. Бибо обнаружил, что полицейскому было лень каждый раз отыскивать ключ и отпирать и запирать замок, что он навешивал его, не запирая, когда впускал к нему за решетку очередного посетителя слева, со свободы. Ими постепенно оказались двое юношей и две девушки. Юноши поместились слева, а девушки справа и теперь оживленно переговаривались, не обращая внимания на сидевшего посередке Бибо, будто он был такой же принадлежностью клетки, как и общая лавка, на которой они все сидели уже впятером, тесно соприкасаясь.

Соприкосновение рождает понимание, не иначе. Иначе как бы он вдруг стал понимать эту чудовищную помесь испанского, английского и еще какого-то неведомого птичьего наречия, из которого «Лапу-Лапу» было единственным уже известным ему словом? Они и друг друга-то понимали с некоторым затруднением, поскольку говорили на диалектах, различавшихся пропорцией тех же языков, их составивших.

Одна беленькая, другая черненькая…

– Уайт Мери, – представилась черненькая, сверкнув зубами и белками. И ему тут же показалось, что он ее хорошо знает…

– Стоп, Бьянка-Мария! Шат ап! – Хором сказали юноши.

– Хи килд куэнтеро Лапу-Лапу! – беленькая, с восторгом.

– Бибо, – представился Бибо, отпуская наконец черную руку. Никогда еще не держал он в своей такой красивой кисти…

– Эсте соспечосо лук симпатико… – девушки.

– Сентадос ор кульпа дэ эль, шит… – юноши.

– Мапуче… Пакос малтидос!.. Трут-рука лапу-лапу лав… Коррида алиби форевер… Фортуна кирикака невермор.

Еt сеtега. Как Франциск Ассизский, он понял вдруг, но со всей очевидностью следующее:

что все пятеро, включая Бибо, проходят по одному делу;

что задержали их за нарушение паспортного режима;

что их отпустят, как только они выполнят роль понятых;

что хотя бы один должен дать соответствующие показания;

что опознать они должны именно его, Бибо;

что соответствовать показания должны тому,

что он убил своего отца.

«Ну, раз так», – подумал Бибо и тут же уснул, доверчиво склонив голову на плечико Бьянки-Марии.

Теперь Белая Мери не дышала и не шевелилась, а только шикала на сокамерников, которых их поза весьма развлекала.

Он видит отца.