Премьера

— Да. Откровенно говоря, я не очень-то вижу себя именно в роли Валентины Петровны. Но мне хотелось бы ее сыграть, хотя она меня не удовлетворяет.

— Чем? — вскинулся он, пожалуй, слишком нервно.

— Пока еще не знаю. Скорее всего, противоречивостью характера. В принципе это бывает — именно противоречивость. Но тут — другое. Как бы вам это объяснить…

— Нелогичность? — теперь уже с оттенком надежды скорее всего на оправдание уже спокойнее спросил он.

— Нет, совсем не то. Понимаете — противоречивость может быть закономерной. Ну, скажем, когда человек очень импульсивный. Тогда это если уж не вполне закономерно, то хотя бы объяснимо. А у вас какая-то незавершенность, что ли…

— Как вы сказали? Незавершенность? А всегда ли надо завершать? — Половников, сунув руки в карманы, опять нервно заходил по комнате, цепляясь за углы большого стола, сдвигая стулья и едва не наступая на ноги Антонине Владимировне, опустившейся в это удобное вращающееся кресло лишь для того, чтобы дать ему больше пространства.

— Сюжет можно и не завершать, — сказала она, опасливо подгибая ноги, — но образ! Скажем проще — характер я должна понять и почувствовать.

Половников вдруг резко остановился перед ней, точнее, даже навис над ней и спросил почти грозно:

— Неужели не чувствуете?

Хорошо, что он видел ее лишь всю, как говорится, в общем и целом, как и она видела его тоже всего, сравнивая с нависшей над ней скалой, грозящей ей опасностью. Но она была еще и женщиной, а женщина даже в минуту опасности успевает все замечать, и вот именно в этот момент Антонина Владимировна вдруг увидела, что чулок на правой коленке пополз. Сначала она почти инстинктивно прикрыла это капроновое ущелье ладонью, но, почувствовав, что чулок расползается и дальше, резко встала, отчего приобрела весьма воинственный вид (это уж потом она сообразила) и вызывающе ответила:

— Не чувствую!

— Почему? — удивился он, теперь уже растерянно, пожалуй, даже беспомощно.

— Почему? — повторила она для того лишь, чтобы самой успокоиться и не привлекать его внимания к правой коленке, о которой он, впрочем, и не подозревал. — Потому что… — она наконец вполне овладела собой. — Потому что у вас тут не состыкуется.

— Что не состыкуется? — опять резко и, пожалуй, слишком раздраженно спросил он.

— Все не состыкуется, — с храброй обреченностью тихо сказала Антонина Владимировна.

И Половников так же тихо, будто осадив себя на всем скаку, переспросил:

— Что не состыкуется?

— Все! — вызывающе почти выкрикнула она, чувствуя, что теперь не ему, а ей изменяет выдержка, но остановиться уже не могла и продолжала все в том же крещендо: — Все! Я же так и не поняла, что такое эта Валентина Петровна. Она же у вас делает то, что ей абсолютно не свойственно. Ну, ее характеру не свойственно. В общем-то, и так может быть. Но в каких-то особых, экстремальных, что ли, обстоятельствах! Обстоятельств нет! А она ведет себя так, как будто они есть. Вот почему она неправдоподобна! Она вся вне обстоятельств. А так не бывает даже у отрешенных от жизни.

— Но ведь и она должна понимать, что Земля — очень маленькая. У нее же двое детей!

— Да, должна. Но когда именно должна она это понять? Я вот не знаю, когда, в какой момент. Утром, вечером, в понедельник, во вторник. Когда?

— А правда, когда? — вдруг растерянно спросил Половников и задумался.

— Понимаете, у вас Валентина Петровна какая-то заданная. Пожалуй, я не права, говоря, что я ее не чувствую. Я угадываю ее характер, но он статичен, непонятно, как он проявится в других обстоятельствах, а мне это важно знать, тогда рисунок роли будет отчетливее. По-моему, каждый персонаж в пьесе должен развиваться от и до. Или это будет по восходящей, или по нисходящей, возвышение или падение, необязательно это будет предел, но движение…

— Что же, пожалуй, вы правы, — удивился Половников и опять забегал по кабинету. Не обмявшийся по плечам пиджак, должно быть впервые надетый, делал его фигуру мешковатой, сковывал его движения и явно мешал ему. В конце концов Половников сбросил его. Волосы то и дело падали ему на глаза, он несколько раз резким кивком головы пытался откинуть их, но они тут же опять падали, и наконец он, запустив пятерню, переворошил их, спутал, и они больше уже не падали, но, взъерошенные, еще больше подчеркивали его возбужденность и непосредственность.