Премьера

— Я видел его собственными очами и даже имел удовольствие говорить с ним, — рассчитанно соврал Владимирцев.

— Я же ему говорила, чтобы он ни в коем случае не слезал с галерки! — возмутилась Эмилия Давыдовна, и Виктор убедился, что она действительно в курсе дела. Эмилия Давыдовна, поняв, что она слишком легко попалась на эту приманку, запоздало спохватилась.

— Вот паршивец! — патетически воскликнула она. — Он же мне сказал, что у него температура… — Тут Эмилия Давыдовна окончательно сконфузилась и неуверенно добавила: — Витя, я, право же, тут совершенно ни при чем… — чем окончательно убедила его в том, что против него был затеян какой-то заговор, инициатором и вдохновителем которого скорее всего является Федор Севастьянович Глушков…

Он даже и не мог подозревать, что инициатором и вдохновителем этого заговора был Степан Александрович Заворонский.

А произошло все так.

О том, что Заворонский притащил из Верхнеозерского театра Владимирцева именно на главную роль в пьесе Половникова, догадывался пока только Глушков. Когда он увидел, что Заворонский преднамеренно обкатывает Владимирцева пусть даже на проходных ролях, но вписывая его именно в тот состав, которому скорее всего и предстоит играть в пьесе Половникова, то спросил прямо:

— Степка, а ты не хитришь?

— Хитрю, — честно признался Степан Александрович. — Иначе нельзя. Иначе его сразу сожрут завистники.

— Да уж потихоньку начинает обгладывать его кости.

— Знаю. Подбельский обнюхивает. Пока, правда, чисто интуитивно. Без озлобления.

— Семка — хороший актер.

— Не спорю, — согласился Заворонский.

— Тем более у него нет оснований для зависти. Но он наловчился пользоваться чужой добротой и чужой глупостью. Ибо доброта бессильна даже перед подлостью, а подлость всесильна. Если глупостью она пользуется привычно и повседневно, как зубной пастой, то доброта ее шокирует и озлобляет. Вот почему так ненавидят люди злые людей добрых. Ненавидят за чувство, на которое не способны сами.

— Что-то уж больно мудрено ты завернул, Федор Севастьянович. Я никак не расшифрую.

— И все-таки попытайся расшифровать. Знаешь ли ты, например, почему Подбельский, неплохой в общем-то актер, решил стать режиссером?

— Это разные профессии, — уклончиво ответил Степан Александрович.

— Но ты ведь тоже из актеров, а вот стал даже не просто режиссером, а главным.

— Я-то совсем по другой причине, — вздохнул Степан Александрович. — Ты же знаешь.

— Знаю, голос сел.

— И не только. Хотя и это. Может быть, это — главное. Но не только это. Знаешь, иногда хочется попробовать себя и в чем-то ином: а получится ли?

— Ну, получилось. Ты доволен? — Глушков пристально посмотрел в глаза Заворонскому и повторил: — Доволен?

— Нет.

— То-то и оно! А все-таки почему Семка Подбельский, хороший актер, обласканный и в театре, и в кино, и на телевидении, скажем так — признанный актер, решил стать режиссером?

— Очень просто: он захотел, чтобы в нем умирали все актеры, — усмехнулся Степан Александрович. — Но не из зависти же!

— Не только, конечно. И пожалуй, не столько. Из желания властвовать. Если хочешь — из честолюбия. А честолюбие может стать или великим стимулом, или орудием убийства, особенно честолюбие уязвленное.

— Ну, это надо еще доказать, — усомнился Глушков.

— А ты возьми и докажи.

— Каким образом?

— Возьми да и заболей, скажем, послезавтра.

— Ты с ума сошел? А кто же заменит?

— Ну, скажем, Подбельский.

Федор Севастьянович подумал и согласился, хотя и не совсем охотно:

— Быть может. Роль он знает…

— Или Владимирцев, — прервал его Степан Александрович.

— Да ты совсем спятил! — испугался Глушков. — Ты его же и провалишь!

— Спасибо и за то, Федор Севастьянович, что ты подумал о провале Владимирцева. Но он не провалится.

— Ой ли? — усомнился Глушков. — Степка, а ведь ты не собой рискуешь, а им. Не совестно?

— И собой тоже…

— Но в меньшей степени. Ты уверен, что имеешь право?

— Я в него верю.

— А если ошибешься? — Федор Севастьянович пристально посмотрел Заворонскому в глаза.

— Ва-банк!

— Для него. А ты отделаешься легким испугом, — задумчиво подытожил Глушков и решительно возразил: — Ты не имеешь права!

— Не имею, — согласился Заворонский.

— Тогда зачем же рисковать? Им рисковать! И не собой, а им! — Глушков даже стукнул ладонью по столу.

— Видишь ли, Федор Севастьянович, ты сам когда-то спросил — помнишь? «А может, Степа, рискнуть?»

— Помню. И ты рискнул. Молодец! — уже спокойнее заметил Федор Севастьянович. — Но…

— Теперь, Федор Севастьянович, рискни ты, — опять прервал его Заворонский. — Отдай Владимирцеву всего на одно представление генерала Печенегова.

— Да ты спятил!

— Федор, повторяешься…

Глушков исподлобья глянул на Заворонского:

— Тогда дай хотя бы подумать.

— Думай на здоровье, — согласился Заворонский. — Только недолго! — И вышел из кабинета, оставив там Глушкова одного.

Отыскав Эмилию Давыдовну, сообщил ей:

— Федор Севастьянович заболел. Прошу вас завтра не беспокоить его телефонными звонками.

— А зачем мне его беспокоить завтра, если я могу с ним договориться сегодня. В вашем кабинете! — торжествующе сообщила Эмилия Давыдовна.