Прелести Лиры (сборник)

– Твоя идея с повестью кажется мне достаточно безумной, чтобы привлечь мое внимание. Я подумаю, – сказал я, мурлыча от блаженства под одеялом, но не подавая виду.

В манере держаться с некоторых пор я подражал свирепому Саддаму.

На кухне мелодично раздавался стук ножа.

– Поставь-ка блюз, под него лучше думается, – позволил я себе первый в нашей совместной жизни каприз.

– Разве ты сам не можешь? Я занята твоим здоровьем и, можно сказать, нашим будущим.

– Но я хочу, чтобы это сделала ты.

– Хорошо. Какой?

– В этом-то все и дело. Угадай.

– Тут и угадывать нечего. Я наизусть знаю всю твою золотую коллекцию. И неплохо знаю тебя. Слушай.

Она выбрала совсем не тот блюз, который звучал в моей голове, но это был именно тот блюз, который, оказывается, мне хотелось сейчас услышать. Чудеса в моей жизни продолжались.

Музыка будущего текла широкой рекой, превращаясь в то Озеро, возле которого мы встречались с Верой, когда нам бывало или очень хорошо, или очень плохо. Саксофон, гитара, вокал. Из простых компонентов состоял бесконечный мегамир. Он был сложным и раздражающе элементарным одновременно.

И с этим ничего нельзя было поделать.

У блюза было странное название: «Черный квадрат».

...

Декабрь 2006 – 07.01.2007

Одиночества печать

Между умными и глупыми людьми, по-моему, есть существенная разница.

Абай

1

– Сахар нельзя употреблять в пищу, сахар – это белая смерть, – сказала Евгения, поправляя и без того идеально расправленную скатерть.

И она не шутила – просто потому, что у нее было своеобразное чувство юмора, а именно: юмор ее раздражал. Особенно по утрам. Хотя иногда она смеялась. Как правило, ближе к вечеру. В один прекрасный лунный вечер, кстати, я с ней и познакомился.

– Покойникам можно, – ответил я, откликаясь на свои мысли.

– Покойники не пьют чай, – сказала Евгения строгим тоном. И она не шутила. Это было видно по ее серьезному лицу.

– Еще как пьют, – машинально возразил я.

– Перестань говорить глупости, – сказала Евгения. – Возьми фруктозу, она гораздо полезнее.

Фруктозу так фруктозу.

– Три ложечки, – заявил я.

– Надо две, – сказала Евгения.

– Две так две, – вздохнул я, насыпая себе в чашку ровно три чайных ложки с верхом. Евгения, конечно, сосчитала (у нее феноменальное боковое зрение, плавно переходящее в затылочное: видит все, чего замечать никак не должна), однако, очевидно, сочла ниже своего достоинства реагировать на клоунскую выходку. Только едва заметно хмыкнула, дав мне понять, что все, как обычно, под контролем.

– Тебе сыпануть вот этой белой жизни, суррогата белой смерти? – поинтересовался я тоном бывалого алхимика.

– Я пью кофе без сахара. Говорю тебе об этом в сотый раз. Пора бы запомнить. Я пью кофе без сахара.

Кто бы сомневался.

Я с аппетитом уплетал вкусные, но ужасно вредные бутерброды с копченой колбасой, сыром и маслом (масло – толстым слоем на огромном ломте свежего батона), а она смаковала, скорее всего, отвратительную, но ужасно полезную овсяную кашу, серенькую загустевшую массу, взявшуюся корочкой, меньше всего напоминавшую здоровую пищу. Я бы такую кашу подавал в комплекте с полосатой робой. К моим же бутербродам, по-моему глубокому убеждению, полагался барский халат до пят, с кистями, не обязательно, кстати сказать, полосатый.

Мы оба наслаждались завтраком, словно в пику друг другу.

Кто бы мог подумать, глядя на нас, что еще каких-нибудь полчаса тому назад она стонала и кричала в постели, извиваясь в моих объятиях (но слова «люблю» я от нее так и не услышал, хотя сам произнес его три раза). Мне хотелось продолжения нежности, хотелось, например, погладить ее по волосам, провести ладонью по щеке, поцеловать круглую коленку, выглядывавшую из-под махрового халатика, станцевать гопак или чардаш (что мне категорически запрещалось: уже дважды я выслушал строгое внушение, из которого недвусмысленно следовало: танцевать – это не моё) – да мало ли еще чего хотелось. Хотелось, например, чтобы и меня приласкали. Но об этом можно было забыть, я это знал по печальному опыту. В постели кричала одна женщина, а сейчас передо мной стояла другая. И ту, и другую звали Евгения, фамилия у них была одинаковая – Вьюгина, возраст приблизительно совпадал (что-то около тридцати, из-за серьезного выражения лица утром им можно было дать и больше, вечером обе казалась моложе). Из особых примет – вот эта раздражающая способность к раздвоению.

Я решил прервать молчание и завести светскую беседу.

– Ты не знаешь, кто является автором выражения «одиночества печать»: Пушкин или Лермонтов?

– А какая разница?

– Ну, не скажи…

Беседа явно не клеилась. Я принялся дожёвывать свой бутерброд.