Прелесть пыли

Шагали не очень-то бодро. Под тяжестью пулемета пошатывался и Голый. Колонна то поднималась, то опускалась, преодолевая ребра гор, отвесные кручи. Мальчик шел третьим. Ему, как и другим, казалось, что винтовка стала страшно тяжелой. Он перекладывал ее с плеча на плечо, как и все прочие. Один только Голый тащил пулемет с терпением мученика. Мальчика удивляло, откуда у него берутся силы.

— Дай-ка мне твою дубинку, — попросил он.

— Молчи, береги силы.

У мальчика и вправду было мало сил. Силы таяли и таяли, уходя в бездну, в темь.

Видел он все удивительно отчетливо и ярко, только все было каким-то плоским — точно силуэты на блестящей стеклянной поверхности. Мир то углублялся, превращаясь в реальность, то снова становился плоским. Хрустальная поверхность возникала чаще. Словно в полусне, мальчик, подобно другим, пытался жевать мясо. Но во рту то и дело пересыхало.

— Вода, — шептал он.

— Что — вода? — спросил его товарищ.

— Вода, — повторил он бессмысленно.

— Молчи, — сказал Голый.

Один из партизан опирался на винтовку, держа ее за ствол. Другой согнулся почти до земли и едва передвигал ноги, словно они у него деревянные. Трое были босы. На одном висели лохмотья немецкого полицейского мундира; пробираясь меж острых камней, продираясь сквозь колючие заросли, он оставлял на них лоскутья одежды и собственной кожи; ноги у него были сплошная рана.

Лица всех покрывала мертвенная бледность.

— Еще немного, — сказал один.

— Еще недолго, — сказал другой.

И шли, шли, хотя до цели было совсем не близко.

Тропка исчезала. Может, это была и не тропка, а просто след от ливня. Партизаны петляли вместе с воображаемой тропой, стремясь к цели. И никакая сила не могла заставить их забыть об этой цели, о ней не надо было говорить, не надо было напоминать.

Голый проявлял наибольшую активность. Он внимательно следил за тем, что делается по сторонам, сворачивал с тропки, осматривался, забегал вперед, чтоб заранее обнаружить засаду.

Прошло несколько минут, а может быть, полчаса или час с небольшим, и все, словно по команде, присели передохнуть. Сидели молча. Шедший последним неожиданно повалился навзничь и заснул. Его сосед вскочил, как ошпаренный.

— Нельзя спать, нельзя спать! — испуганно закричал он, поднимая товарища.

— Шагом марш! — торжественно отдал команду Голый и двинулся первым.

И снова долго шли. Медленно. Пошатываясь. Застывали перед малейшей выбоиной, словно предстояло перескочить ров. Перед спуском в пустынную долину, покрытую редким кустарником, камнями и рытвинами, остановились. Тут, над долиной, командир разрешил привал. Люди сели, опершись локтями о колени. Голый тер глаза, пристально вглядываясь сквозь орешник в какую-то точку на небольшом бугре, метрах в четырехстах от них. Наконец он произнес:

— Блиндажи?

— Я вижу только один, — сказал мальчик.

— С нас хватит и одного.

— Что верно, то верно.

— Надо выяснить обстановку. Кто пойдет? Надо проверить, есть ли кто в блиндаже.

Ни у кого не нашлось сил ответить.

— Здесь нельзя отдыхать. Давайте договоримся. Кому-то надо идти. Не лезть же всем очертя голову в петлю?

— Пойдем с тобой, — предложил мальчик.

— Не возражаете? — спросил Голый.

— Чего ж возражать, — вяло проговорил один из бойцов. — Мы больше вашего побродили. Наша бригада шла, шла… А вы на одном месте дрались…

— Старая песня. Ладно, пойдем с тобой, — кивнул Голый мальчику.

Они пробрались сквозь чащу орешника и стали высматривать в открытой лощине, отделявшей их от блиндажа, кусты и бугорки. Мальчик шел слева от Голого, судорожно сжимая в руках винтовку. Он больше не чувствовал ни усталости, ни голода. Голый шаркал сапогами по земле и грохотал камнями. Он тоже держал пулемет наизготовку. Оба не сводили глаз с черных отверстий блиндажа. Ждали вспышки, чтоб тут же броситься на землю. Они бы еще успели вытянуться за камнем или бугорком. Хотя стрелок из черной глазницы блиндажа может попасть в цель и сразу. Триста метров пуля пролетает меньше чем за полсекунды. Упасть успеешь. За одну шестидесятую секунды повернешься, за одну пятую окажешься на земле. Двести метров пуля пролетает за одну пятую секунды. И этого достаточно, чтоб отпрянуть в сторону на полметра.

Блиндаж дрожал в лучах солнца. Его черный глаз был спокоен. Сейчас партизаны шли метрах в двадцати друг от друга, обходя блиндаж с двух сторон. До него осталось каких-нибудь шестьдесят метров. Вот подлость!

— Чего не стреляешь, гадина! — крикнул Голый.

— Стреляй, подлец! — яростно подхватил мальчик. И оба побежали к блиндажу.

Раздались выстрелы. Они упали на землю. Но стреляли за их спиной. Наверху, где осталось четверо партизан. Несколько раз проверещал автомат, выстрелила винтовка.

Голый и мальчик вскочили, подбежали к блиндажу, и каждый со своей стороны прижался к его стене.

Больше они ничего не слышали. Наступила тишина. Над всем этим волнистым краем, в лесах и на горах, стояла полуденная тишина, словно ее ничто и не нарушало. Ласково пригревало солнце. Ветра не было. Тишина…

— Что делать? — спросил Голый.

— С тыла зашли, — сказал мальчик.

— Что делать?