Прекрасное далеко

Девушки прижимают к губам затянутые в перчатки руки, но радость так и бьет из них. Они в восторге от сплетни и вдвойне счастливы тем, что болтают не о них. Я не знаю, что и сказать. Надо ли сообщить им, что я дружу с Фелисити? Знают ли они об этом?

Девицы трещат наперебой: «Ох, боже… Бедная Фелисити!»… «Какой скандал!»… «Но она ведь такая дерзкая!»… «Да, действительно. Так что сама виновата»… «Я вообще-то восхищаюсь ею, но…» «Да, правда!»…

Аннабель перебивает их. Она, видимо, главная в этой компании.

— Ее излишняя независимость совсем не привлекает к ней дам, имеющих вес в обществе. К тому же еще ее мать…

— О, а что такое? Я просто ненавижу свою гувернантку, она никогда ничего мне не рассказывает! — заявляет девушка со щеками, похожими на яблоки, и изящным ротиком.

Аннабель прищуривается.

— Три года назад миссис Уортингтон уехала за границу, когда ее муж, адмирал, находился в море. Но все знают, что она сбежала в Париж, к своему любовнику! Если бы адмирал Уортингтон не был таким прославленным героем и любимцем ее величества, мисс Уортингтон вообще не допустили бы в приличное общество.

Но я кое-что знаю о том, какой ужас переживала Фелисити, когда адмирал по ночам являлся в спальню собственной дочери, чего не должен делать ни один отец на свете… Однако я поклялась Фелисити держать это в тайне, да и кто бы мне поверил, даже если бы я всем рассказала страшную правду? Люди имеют обыкновение выдумывать всякое такое, чему сами готовы поверить всем сердцем, — лишь бы не замечать того, что они не в силах принять.

— Но есть и еще кое-что, — продолжает Аннабель.

— Говори! Говори же!

— Я подслушала, как матушка рассказывала миссис Твитт, что, если мисс Уортингтон останется без светского дебюта, она лишится наследства! В завещании ее бабушки говорится совершенно определенно, что мисс Уортингтон должна быть представлена королеве как леди высоких моральных качеств, иначе деньги перейдут госпиталю Фаундлинг, а Фелисити останется на иждивении адмирала.

Фелисити ничего не хочет так сильно, как обрести свободу. Но теперь ей грозит опасность расстаться с мечтой. Я ничего не могу с собой поделать, кровь во мне начинает бурлить. Наверное, щеки у меня разгорелись так, что это все видят. Если бы я могла, я бы оторвала Аннабель ее хорошенькие ушки. Я едва дышу в тугом корсете. Кожу покалывает; голова кружится, и я чувствую, будто отделяюсь от собственного тела.

— Оу! — восклицает Аннабель, поворачиваясь к девушке, идущей рядом с ней. — Как ты посмела ущипнуть меня, Констанс Ллойд!

Констанс от изумления разевает рот.

— Я этого не делала!

— Уж конечно, сделала! Я просто чувствую, как у меня на руке появляется синяк!

Остальные девушки стараются сдержать веселье, пока Констанс и Аннабель палят друг в друга изо всех пушек. Головокружение у меня проходит, и я почему-то чувствую себя прекрасно, как никогда.

— Когда я упомянула, что мы, возможно, устроим английский вечер в саду, миссис Шеридан очень странно на меня посмотрела. Как ты думаешь, может быть, она сочла это слишком обычным? Но мне кажется, это может быть очень милый прием. А?

Всю дорогу до дома бабушка, сидя рядом со мной в карете, надоедает мне своей болтовней. Она непрерывно говорит обо всех возможных ошибках и воображаемых суждениях. Мне хочется, чтобы она занималась собственными делами и поменьше беспокоилась о том, что говорят и думают другие.

Мне и самой есть о чем поволноваться. Как рассказать Фелисити, что я узнала, не расстроив ее? Есть ли смысл взывать к ее разуму? Это ведь примерно то же самое, что пытаться усмирить силы природы.

— Думаю, прием в саду в английском стиле — очень мило и вполне приемлемо. Это, конечно, не турецкий бал, но даже ее величество находит такие вещи неподобающими. А что вы там обсуждали с девушками? Им тоже не нравятся английские приемы?

— Нет, мы об этом не говорили, — вздыхаю я, прислоняясь головой к боковой стенке кареты.

На город опускается типичный лондонский туман. Улицы выглядят мрачно, люди появляются из серых клубов, как фантомы. Я мельком замечаю молодого человека с темными вьющимися волосами, в кепке газетчика, и сердце у меня подпрыгивает. Я наполовину высовываюсь из окна кареты.

— Простите… эй, вы! Сэр! — кричу я.

— Джемма Дойл! — в ужасе восклицает бабушка.

Молодой человек поворачивается. Это не Картик. Он протягивает мне дневную газету.

— Газета, мисс?

Я судорожно сглатываю.

— Нет. Нет, спасибо.

Я снова падаю на сиденье, приказывая себе больше не смотреть в окно и не преисполняться бессмысленными надеждами. «Где же ты, Картик?»

— Это просто неприлично! — сердито говорит бабушка и прищуривается, поскольку ей в голову приходит новая мысль. — Они не нашли в тебе чего-нибудь предосудительного, Джемма? Ты не болтала лишнего, ты не вела себя… странно?

«Я отрастила когти и лаяла на луну. Я призналась, что поедаю сердца младенцев. Я сказала им, что похожа на француженку». Ну почему я всегда в чем-нибудь виновата?

— Мы говорили о цветах миссис Шеридан, — ровным тоном отвечаю я.