Преемник

— Его убили. После третьей или четвёртой жертвы забили камнями, Эгерт. Вы знаете, как скоры слухи, но расправа напуганных людей — ещё скорее… Никто не был наказан. Бесполезно, Эгерт… Старика закопали с расколотой головой, а спустя несколько дней этот ужас повторился… Снова ребёнок с цепью на шее… Того безумца в плаще убили ни за грош, Эгерт, но мне не было его жаль…

— Это дело судьи, — сказал Эгерт глухо. — Пусть Ансин ищет, в этом городе традиционно ловкие судьи…

Бургомистр подержал в руках обрывок цепи, положил снова на стол:

— Эгерт, а Луар с матерью?

Солль внутренне сжался, как от прикосновения того самого ржавого когтя:

— При чём здесь Луар?

Бургомистр пожал плечами:

— Ни при чём… — и сразу, без перехода: — Ты… Вы ведь тоже не любите Орден Лаш, да, полковник?

— Вы знаете, бургомистр, — отозвался Эгерт после паузы. — Здесь все про меня знают.

Его собеседник колебался, будто решая, говорить Эгерту нечто важное или всё-таки не говорить. Солль ждал, покусывая уголок рта.

Ожидание его оказалось тщетным. Бургомистр решил промолчать и потому с натугой улыбнулся:

— Прости, Эгерт… Я не хотел никого обидеть… Значит, Сове осталось топтать землю считанные дни, да?

Эгерт решительно вскинул голову:

— Да… Я выступаю на рассвете. Всё. Это всё.

Если бургомистр и подумал что-то о поспешных решениях и необдуманных действиях, то поучать полковника Солля всё же не решился.

— Удачи, — сказал он серьёзно. — Неплохо было бы… Слишком много всего. И Сова, и… здесь… Город бурлит, как котёл. Ещё немного — и мне придётся продавать мантию.

Последние слова были шуткой; Эгерт вежливо улыбнулся, пожал протянутую руку и с той же лихорадочной поспешностью направился в гарнизон — по душу лейтенанта Ваора.

* * *

На площади, неподалёку от здания суда, молча стояла хмурая, настороженная толпа. Измождённые, оборванные люди глядели вслед разодетым горожанам, плевали под ноги ливрейным лакеям, шарахались от проезжающих карет; посланцы разорённых деревень явились в город искать помощи и правосудия, город же оказался равнодушным, бесчувственным, глухим…

Луар ехал шагом; толпа глядела на него угрюмо и неприязненно, он с трудом преодолел желание поторопить коня и быстрее проехать мимо.

Он ехал, и под рубашкой у него покачивался медальон. Луар кожей чувствовал, как подрагивает — будто пульсирует — в такт лошадиному шагу золотая горячая грань.

Луар ехал как меж двух огней — первым огнём, горящим внутри его, был Амулет, снова оживший, требовательный, мучительный предмет, давно сделавшийся будто органом его тела, причём органом болезненным и больным; вторым огнём был город, холодный и подозрительный, явно враждебный ко всем пришельцам и незнакомцам, город с наглухо закрытыми ставнями, опустевшими лавками, усиленными нарядами нервной, злобной стражи. Луар, вдруг оказавшийся в родном городе чужаком, шкурой чувствовал косые, настороженные взгляды.

В какой-то момент ему сделалось плохо, так плохо, что он зашатался в седле. Лягушонок в бочке со смолой… Кошка с чулком на морде, тряпичный мячик для множества ног, или судьба — всего лишь балованный шкодник, ребёнок, способный зашвырнуть живого лягушонка — в смолу…

…Ох, как сердилась мать. Как она переживала — ему совершенно искренне стало стыдно, он изо всех сил хотел исправиться… Мать говорила отцу, и голос её дрожал: «Откуда? Он же добрый мальчик… Он же… Откуда это?» Это было живой мышкой, которую он выкрал из мышеловки, привязал к ножке стула и каминными щипцами отдавил лапу.

Зачем он это сделал? Может быть, потому, что накануне случился визит к цирюльнику, который такими же щипцами, только поменьше, вырвал Луару зуб? Луар тогда подумал, что цирюльнику приятно делать другим больно, что это его хлеб и насущная необходимость… И он позавидовал цирюльнику. И он захотел тоже. Мышка…

В какой-то момент действительно было приятно. Страшно и сладостно; однако потом он плакал и просил прощения, он искренне раскаялся и даже хотел, чтобы его выпороли. Но мать только отвернулась и ушла, и целую неделю не заговаривала с ним, и он маялся, и клялся, что больше никогда-никогда… Даже мухи… нет…

И действительно — больше никогда. Даже мухи. Но то страшное и сладостное — запомнил, хоть и гнал от себя, как постыдное и гадкое…

…Луар тяжело слез с седла. Опустился на каменной подножие круглой тумбы — той самой, на которой покачивался перед входом в здание суда игрушечный висельник.

Амулет под рубашкой был горячий. Теперь он был точно горячий, он жёг, Луар застонал и протянул руку, чтобы вытащить медальон из-за пазухи — но рука так и опустилась, не дотянувшись.

Это его ноша. Это его клеймо. Амулет должен жечь, это наказание невесть за что… За ту мышку. Это же и поощрение — нужно, чтобы боль тела помогла ему справиться с иной болью, которая почему-то сделалась совсем уж невыносимой…

Теперь ему казалось, что быть просто наивным мальчиком, которого ни с того ни с сего прокляли дорогие люди, что быть этим несчастным мальчиком легче — есть горе и есть обида, но жива и надежда, что всё ошибка и всё исправится…